Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших

У него кто-то спросил однажды, явно с задней мыслью, как бы тот решил коротко, в двух словах сформулировать то самое, сокровенное и непреодолимое противоречие между началом женским и началом мужским – как абсолютную причину всей их исторической объективной несовместимости. Мужчину по-настоящему трудно заставить плакать, не задумываясь ни на секунду, отвечал он. У не умевшего плакать мужчины в глазах стоят слезы, с которыми не справиться и с неподдельностью которых не смогла бы пойти в сравнение слеза ни одна женская, когда уполномоченные NASA демонстрируют съемку оборванного черного горизонта безжизненной, абсолютно голой пустой лунной поверхности, – длинные тени, узкий, нестерпимо голубой ломтик Земли, навечно застывшей над тем горизонтом в космической пустоте, – то, где ему не быть никогда . Чистая боль подобного качества заведомо лежала бы за пределом понимания женщины. По-другому это еще называется врожденной реакцией поиска – инстинктом ориентирования на местности.

Надо ли говорить, что и у женщины по тому же поводу могут вдруг тоже немедленно встать в глазах слезы – но всегда только лишь оглядываясь на мужчину.

После издания злополучной «Эсхатологики актуального» у него появилась возможность несколько поправить финансовые дела, которые, правда, и прежде не были в особо бедственном положении, – как раз на этот момент пришелся вялый всплеск интереса к нему, когда осведомленная общественность почти готова была почувствовать к Кутте даже нечто вроде дружелюбия, а кое-кто из обозревателей, уже тогда проводивших собственное дознание предыстории «Эсхатологики…», успел увериться, что скользкую удачу удалось-таки ухватить за змеиный хвост; однако на самом интересном месте Коандайский Дятел опять провалился куда-то в небытие – и с концами, о нем совсем уже было привычно забыли, но прошел кем-то оброненный слушок, что будто бы были у Кутты какие-то небольшие неприятности с органами, раскапывавшими тогда одно непроглядное дельце, которым по некой частной причине не терпелось узнать, куда вдруг стали пропадать известные и уважаемые – и даже весьма уважаемые в признанном обществе люди, среда коих, как утверждали, кто-то занимал не последнее место в иерархии крутил и барыг и личное знакомство с которыми даже местные законодатели оценивали очень высоко; однако ученый, любезно согласившийся на встречу с представителями властей, кaк обычно, пожимал плечами, как всегда, отвечал на вопросы, на которые считал нужным отвечать, и извинительно улыбался, слушки так и остались слушками, созерцать и увязывать тут было больше нечего, и Утренний След, цедя наилучшие пожелания, сделал всем ручкой. Правда, поговаривали также, что никуда он не улетал, что будто бы видели его в обществе и что общество то было по большей части довольно странным, малопривлекательным и чуть ли не криминальным, вопросы же там решаемые касались якобы энного количества единиц автоматического скорострельного оружия – и был еще один голосок, загадочный и трусливый, вспомянувший всуе некий казус, одну поросшую стародавней травой историю, молодецкую забаву, в которой, если верить информатору, самое активное участие принимали те самые, ныне куда-то подевавшиеся, когда неисправимому домоседу и вечному студенту по кличке Биолог, оказавшемуся в то время в отчих местах по случаю каникул, вместе с его же братцем на пару, домоседом еще большим, пришлось быть немного потоптанным горячими сынами лавочников и доблестного в такого рода мероприятиях рабочего класса с того же двора, а потом добавили еще, прихватив с собой тяжелые прутья и позвонив в дверь: был-де спрошен некогда по знакомству какой-то коллекционный пустячок, пустячок студенту вернуть затем отказались, предложили просто «забыть», студент «забыть» отчего-то не согласился и вынужден был со своей стороны предложить разговор «раз на раз», на что тот, кому было сделано предложение, вроде бы и не ответил категорическим отказом, однако был отчего-то очень активен в кругу своих дружков, количество коим было семь, – достаточно уже крепких, хорошо откормленных, могучих половозрелых молодцов. Хотя, отмечалось здесь же, тесная компания не столько там занималась делом, сколько мешала друг дружке, не сумев даже сбить оппонента с ног, и, в общем, ограничилась тем, что отправила на трепанацию случившегося поблизости тишайшего его братца. Мамы и папы сынков с сородственниками оставались, понятно, на стороне неразумных чад, и дело продолжения вроде бы не имело, тем более что живший по каким-то своим диким законам, ничего не знающий в жизни хип и кочевник, действующий на нервы уже своим генотипом и единообразием не вполне уяснимых помыслов – заумное черное отверстие на фоне благополучия окружения, изъяснявшийся на каком-то своем непонятном нормальным людям диалекте образов, никогда не вызывал в практических умах лавочников и пролетариата особенно теплого отклика. Словом, когда все всё уже позабыли, многократно обсудили и остыли, угомонились задетые, отголосили униженные и подуспокоились обеспокоенные, в своей обычное манере не совсем к месту из мрака небытия к научной общественности вновь всплыл все такой же холодный и космический, нисколько за эти годы не изменившийся и заметно даже, казалось, посвежевший Кутта-Кааддат, и все поначалу складывалось неплохо, обозреватели были довольны, ученая братия сдержанно гоготала, но в целом тоже была довольна, народ оставался недовольным, но жил своим и не в свои дела пока не лез, Кутта был тепло принят, раздавались благожелательные коммерческие голоса, доверительно сообщалось, что один из новых проектов Кутты взят на заметку, возможно, будет финансово поддержан, некто, весьма достойный и денежный, с неподдельным участием, уважением и безусловным пониманием отозвался о нем, Кутте, лично и его работах, с которыми, к сожалению, он ознакомиться еще времени не имел, но непременно еще ознакомится и не сомневается, что работы не могут не заслуживать высоких оценок и так далее, – однако тут Кутта сам все испортил, негромко, в несколько удивленных интонациях и без малейшего грана стеснительности неприятным старческим голосом обронив: «А разве он еще жив?…»

Сказать, что Кутта обладал особо редким даром злой памяти или просто не считал нужным что-то там вовремя забывать – значило не сказать ничего. И стоило ли еще упоминать, насколько же удобной для Большинства выглядела практика все вместе хмурить брови и осуждать злопамятность, насколько же выгодной и удачной, в смысле элементарных экономических соображений, смотрелась бы для них традиция такую память порицать. Традиция эта актуальна, как все, что помогает Большинству выжить. Самой значительной ошибкой тех, кого во все времена аристократы-воины в обиходе невозмутимо называли каким-нибудь нехорошим словом, было считать, что Кутта станет поступать, как и положено поступать чрезмерно начитанному, превосходно образованному очкастому субъекту, даже если тот никогда не пробовал носить очки: никак. Либо, в крайнем случае, благородно и в любом варианте интеллигентно. Но дело в том, что поступать благородно или, скажем, предсказуемо тот полагал нужным только с теми, кого относил к равным себе. В том-то и состояла природа всех катаклизмов. Со всеми остальными он поступал сообразно предпочтениям благоудобства. Это особенно здорово выводило из себя контингент из числа так или иначе страдавших от его надменной незаметности. Когда бритва аристократа остается без присмотра, чернь рано или поздно принимается сама раздавать определения чистоты. Он хорошо это понимал и, не жалуясь на судьбу, просто терпеливо ждал. Если верить очевидцам, в конце всего он мог бы уже олицетворять собой средоточие терпеливости, не знающей стыда и жалости.