Виктория Платова - В тихом омуте…

Потрясенная, я молчала.

– Это ничего тебе не напоминает?

– Напоминает?

– И еще одна маленькая деталь – у нее была цепочка на щиколотке. Твой привет мне, ты всегда была очень щепетильна, ты никогда не забывала передавать мне привет…

Что-то страшное надвинулось на меня, отбросило к стене – так мы сидели друг против друга, поддерживаемые стенами.

– Я не понимаю…

– А чего тут понимать? Ее убивали пять часов, и все это время я снимал. Я сам стоял за камерой, потому что оператора тошнило, а потом он обкололся… Я сам стоял за камерой – и снимал, снимал, снимал. Гиперреализм, сука, эстетика, зашибись!..

Он забился головой о стену и страшно захохотал.

– Ты… Ты хочешь сказать, что…

– Что все твои сценарии воплотились до последней точки с запятой! Ты ведь любишь точки с запятой… И все это было по-настоящему.

– Я тебе не верю, ты врешь! Избавь меня от своих дурацких галлюцинаций, посмотри на себя, ты же законченный наркоман! – Я действительно не верила ему, наркоману, исколовшемуся до последней возможности, а не поверив, сразу успокоилась.

– Знаешь, скольких еще замучили после Юленьки? И детей… Дети были из Румынии, они ничего не понимали… Они так плакали, что посрывали голоса, даже хрипеть не могли. Там был один мальчик, Михай… Я спас его, я правда – только одного и спас… В перерыве вколол героин, хер знает сколько, только чтоб он не мучился, отъехал и не вернулся. Когда боженька, блин, прижмет меня, скажу, что спас его… Не могу, не могу, не могу…

Он пополз на кухню, на ходу теряя простыню, оставив меня сидеть у стены – раздавленную, оглушенную.

Это неправда, это не может быть правдой, бред, плохое кино, так не бывает, его надо лечить, зачем он только ввязался в это, зачем я только ввязалась, зачем я отпустила его, бедный, бедный мальчик, а еще говорят, что это астрал – героиновый драйв, ад кромешный… Я вдруг вспомнила все то, что писала, – все эти кровавые непристойности, де Сад, срисованный с высунутым от усердия языком, – вспомнила и заскрипела зубами.

– Ты врешь!..

На кухне послышался звон посуды – на пол летели чашки, тарелки; потом грохнулось что-то тяжелое, конечно – керамический чайник, ценная вещь, которую Венька притащила из антикварного; огромные экзотические птицы с китайскими раскосыми глазами, растрескавшимися от времени… Что же ты делаешь, гад?!

– Иди сюда! – истерически заорал Нимотси. – Иди сюда, помоги мне…

…Он сидел посреди кухни, прямо на осколках битого стекла, из его рюкзака было вывалено все содержимое: потрепанный блокнот, видеокассеты, какие-то проспекты и карты, сломанная ручка, огрызок карандаша, пригоршня таблеток, мелкие чужие монеты, которых я никогда не видела раньше; шлеей от рюкзака он перетянул себе ногу – так же, как вчера вечером, на лестнице.

– Ч-черт, не могу попасть! Не могу попасть, мать твою!.. – Он беспомощно тыкал шприц в ногу.

Я с ужасом смотрела на него.

– Что глаза вылупила? – злобно спросил Нимотси. – Помоги лучше, ничего не получается – видишь?!

– Что нужно делать? – Я вдруг удивилась своему спокойному голосу, который отрезвляюще подействовал даже на Нимотси.

– Я зажму, а ты найди вену. Вколешь.

– Никогда этого не делала.

– Не труднее, чем в задницу. Давай…

Он стянул шлею еще туже – но это было бесполезно, вены не подавали признаков жизни, не хотели всплывать на поверхность: только бледная, покрытая редкими волосками кожа.

Нимотси сжал зубы и закрыл глаза.

– Ну?!

– Я не могу… Не могу найти.

– Давай! – Костяшки его пальцев побелели от напряжения, и, когда тонкий кожаный ремень надломился и треснул, я увидела одну – тоненькую, нежно-голубую, смирно стоящую – как рыба под толщей льда.

Игла легко прошила кожу, и я выпустила в тело Нимотси содержимое шприца.

Он откинулся на пол – тонким позвоночником на стекло, – вытянул руки и затих.

Я несколько минут бесполезно просидела рядом с ним, а потом начала собирать стекла.

– Мы найдем тебе нарколога. Хорошего…

– Мы? Кто это – «мы»? Наша затворница обросла сестрами во Христе?

«Сестрами» – как в воду глядишь, Нимотси, даром что законченный наркоман».

– Неважно. Все равно надо что-то делать, иначе кто тебя будет колоть без меня?

– А я уже не буду без тебя, – его голос прозвучал странно весело.

– А если мы их больше не найдем, твои вены?

– Война – фигня, главное – маневры… Буду колоть себя в яйца, как на зоне.

– Ты и это знаешь?

– Я теперь все знаю.

Я подняла с пола черепок – с черепка на меня смотрел грустный раскосый глаз птицы.

– Ты разбил мой любимый чайник.

Никакого ответа.

– Вдребезги разбил, а я на него загадала.

– Ты очень удивишься, но, кажется, я разбил все на свете и твою лягушачью жизненку тоже. Я приехал за тобой. Нам нужно сваливать отсюда.

– Куда?

– Куда-куда… В жопу труда! Ты разве не поняла, что я сказал тебе? Все это было правдой. Там, где я работал, убивали людей по-настоящему!

– Не хочу слушать твой бред! – Я закрыла уши, но это не помогло: его тихий голос все равно просачивался в меня.

– Тихое такое местечко, пригород Афин, шикарный вид, частные владения – хрен сунешься, охрана по периметру, бассейн с подогревом… Рожи только наши, восточноевропейские, ты же знаешь, как это делается: «Набираем девушек для работы официантками в лучших барах Европы», все лучше, чем сидеть без зарплаты и за копейки члены сосать желающим… Лучше, конечно, через Польшу, у них это дело хорошо поставлено. Набирает такое липовое агентство грудастых жопастых малоимущих бабенок и гонит все поголовье через границу по сомнительным ксивам. Сейчас такой бардак… Две югославки были классные, просто ништяк, но наша Юленька все равно лучше… Меня когда Володька Туманов с этими людьми сводил – говорил, просто обыкновенная порнуха… Здорово был упакован.

Вечный студент, Володька Туманов, был однокурсником Нимотси, потешным альфонсом при зажиточных киноведках из хороших московских семей. Он без конца брал академки, тусовался в каких-то клубах и модных московских журналах, сам завел журнал, погоревший через три месяца по причине вялого невкусного эротизма. А теперь, оказывается, стал одним из действующих лиц в жизни Нимотси.

– Никакое не действующее лицо, кондом рваный, «шестерка», гад! – бесцветным голосом сказал Нимотси. – Я сам, сам виноват… Не нужно было подписываться, не нужно было тебя втягивать… Но я не знал… Я не знал, я думал – подванивающая работенка, так, разовый вариант, чтобы хоть чуть-чуть приподняться, тоже кино, хоть и отвратное… Я скучал по кино, господи, как я скучал по кино… Я не знал, что так получится. А когда узнал – поздно было, охрана по периметру.

Я молча собирала осколки и черепки; чтобы вынуть их из-под Нимотси, я осторожно перевернула его – он ткнулся лицом в пол.