Джонатан Келлерман - Крушение

– Она пила без сопротивления?

– Сначала немного стонала, но я все говорил ей, что она в порядке, и вроде помогло. Мне подумалось, насыщение влагой пойдет ей на пользу.

– Все верно.

Похоже, медбрат воспринял это с облегчением.

– В какой-то момент мне приходится принимать решения самому. При обезвоживании единственным вариантом для нее была бы капельница, хотя, спрашивается, кому надо до такого доводить? И, кстати, вы здесь хоть где-нибудь видели приспособления под капельницу? Цапля говорит, только по конкретному заказу. То же самое и шприцы, и трубки, и холодильник, и вообще все, что действительно могло бы превратить эту берлогу в медучреждение.

Я указал на шкаф с красным крестом.

– А там у вас что?

Кевин Брахт подошел и отодвинул металлическую дверцу. Помимо коробки с бинтами и пакета с резиновыми перчатками, там было шаром покати.

– Запаса медикаментов тоже нет? – спросил я.

– Даже аспирина. Все должно быть «под конкретного пациента»; то есть лечащий врач должен заказывать даже те препараты, что отпускаются без рецепта. К счастью, мисс Чейз поступила уже под медикаментозом, а фельдшеры оставили мне ее таблетки, они у меня в столе.

Подойдя к столу с другой стороны, он вынул из ящика флакон.

«Ативан, 3 мг, дважды в день».

– Вот. Фельдшер сказал, доктор в Рейвенсвуде предложил при возбуждении нарастить ей дозу в три раза, но мне все эти словесные указания из третьих рук как-то сомнительны.

– Доза чересчур большая, – рассудил я. – Два раза в день – и то серьезно. Пять лет назад она была довольно хрупкого сложения. Сейчас масса тела у нее прибавилась?

– Да нет, худышка. Может, потому и в себя до сих пор не приходит. Значит, этот медикамент свести к минимуму?

– Я – доктор не того профиля, чтобы на это отвечать. – Показал Кевину свою карточку.

– Психоло… Детский психолог ? – изумился он. – А Цапля знает?

– Конечно, знает.

– Прошу простить, док, но… как так?

– Она выслуживается перед начальством, документируя лечение. А меня сюда зазвала, сказав, что меня спрашивала лично мисс Чейз. Ты что-нибудь такое слышал?

– Ни слога. Как она вообще вас разыскала?

– Пять лет назад я проводил оценку сына Зельды. Сейчас ему одиннадцать; мать, как видишь, не в себе, а Цапля заявляет, что в медицинской карте про мальчика не значилось ничего, кроме имени. Потому я и решил приехать.

– Дурдом какой-то…

– Согласен. Фельдшер, когда ее доставили, сообщил какую-нибудь информацию?

– Ничего, только лекарство передал.

Кевин подошел к Двери «А», отодвинул с глазка деревянную заслонку и, заглянув в комнату, скрестил пальцы.

– Все спит и спит.

Я подошел и сам приник глазом. Отверстие было небольшим и обзор ограничен, но в целом можно было разглядеть укрытый одеялом силуэт, ничком лежащий на простецкой кровати. Стены горчичного света, из окна на высоте струится дневной свет.

– Что будем делать, док? – спросил за спиной Кевин Брахт.

– Заходить.

Кевин Брахт отпер дверь и дал ключ мне. Переступив порог, я по возможности бесшумно прикрыл ее, но та все равно стукнула тяжело и гулко, по-тюремному. Сразу видно, что помещение для изоляции.

Фигура на кровати лежала лицом к стене, скрытая одеялом; наружу выбивалось лишь несколько беспорядочных прядей.

– Зельда? – осторожно подал я голос.

В ответ тишина. Я позвал еще раз, чуть громче. Приподнял волосы – сальные, спутанные. От теплой шеи чуть повеивало уксусом. Я нащупал пульс – медленный, ровный.

Отступив на шаг, оглядел изолятор.

Возле кровати располагался стул – сиденье и спинка мягкие, виниловые, а каркас из прочного коричневого пластика. Светодиодные светильники в потоке давали мягкий рассеянный свет. К ним прибавлялся свет солнца, сеющийся из окна наверху. Через припорошенное пылью чумазое стекло апатично, как на любительских акварелях, синело небо.

Я прошелся по периметру. Пол устлан линолеумом под дубовый паркет. Стены для мягкости покрыты слоем пеноплена, какой можно встретить только в подобных учреждениях, а поверх него – обои горчичного цвета, в тон которым и пушистое одеяло.

Поверх кроватных пружин – ортопедический матрас, на удивление добротный и упругий. Кровать, само собой, привинчена к полу.

В левом углу унитаз без крышки и умывальник размером с салатницу – оба из нержавейки, с закругленными краями. Нигде ни единой заостренной поверхности, что, в принципе, не панацея. Для того, кто жаждет самоуничтожения, даже рулон туалетной бумаги или зубная щетка на раковине могут при нужных обстоятельствах сыграть роковую роль.

Подняв глаза, на высоте, доступной разве что тренированному баскетболисту, я разглядел репродукцию в рамке – кустарного качества пейзаж. Спасибо, что хотя бы не мунковский «Крик» [11] «Крик» – знаменитая картина Э. Мунка (1863–1944) с безликим силуэтом, издающим вопль отчаяния. (а то с Кристин Дойл-Маслоу, пожалуй, станется).

По больничным меркам место вполне себе приличное, хотя, как и все места заточения, через пару дней после использования оно начинает вонять казематом.

Я нагнулся, чтобы получше разглядеть новоиспеченную узницу. Пряди немытых волос напоминали сточную воду с проседью. Тридцать пять лет; остается лишь догадываться, как у нее после потери работы складывалась жизнь.

Где эта женщина обреталась? Как и чем жила? Что толкнуло ее повторить ту же проделку, после которой она очутилась в «обезьяннике» Санленда? Тот задний двор в Бель-Эйр тоже принадлежал кому-то из ее бывших? Или она его просто себе измыслила?

И где ее сын?

Я уселся на коричневый стул и попробовал подтянуть его к кровати. Не тут-то было: тоже привинчен.

Зельда продолжала спать, а мне невзначай подумалось, каково это – застрять здесь надолго.

Внезапно грудь словно стянуло обручем, а пульс пошел на разгон. Хотя я считал, что с этим вопросом покончил еще годы назад.

Это была клаустрофобия, которую я рассматривал в себе как скверный пережиток детства. Все те часы, проведенные мной в потаенных щелях и сараях, на корточках за кустами или между камней в попытках избежать непредсказуемых вспышек гнева пьяного отца.

С той поры тесные пространства вызывали во мне скрытую неприязнь, хотя я и считаю, что сколь-либо заметное волнение по этому поводу – дело прошлое. Об этом не знает даже Робин. Ей незачем.

И вот опять… Ничего серьезного, я вполне мог с этим совладать. Как и годы назад, когда для этого мне приходилось заниматься самовнушением, прибегая к когнитивным поведенческим приемам.

Для этого я пытаюсь избегать всего, что хоть как-то напоминает заточение, – быть может, потому что не хочу окончательно изгонять свои воспоминания из боязни, что эта свобода смягчит меня, когда вдруг нагрянет следующая волна угрозы.