Жоэль Диккер - Исчезновение Стефани Мейлер

Мита, поскольку на мои звонки Вы ответить не соизволили, извещаю Вас письменно: с настоящего момента Вы больше не работаете в “Нью-Йорк литерари ревью”. Стивен Бергдорф.

Островски слетел с кресла, бросился вон из кабинета и, проскочив коридор, рывком открыл дверь главного редактора. Тот сидел за письменным столом.

– Так поступить со мной! – заорал он.

– Надо же, Островски, – невозмутимо произнес Бергдорф. – А я уже два дня все пытаюсь вам дозвониться.

– Как вы смеете меня увольнять, Стивен? Вы в своем уме? Нью-Йорк вас линчует! Разъяренная толпа протащит вас по Манхэттену до Таймс-сквер и вздернет на фонарь, слышите? А я ничего не смогу для вас сделать. Я буду говорить им: “Довольно! Оставьте этого несчастного человека, он не ведал, что творил!” – а они мне ответят в бешенстве: “Только смерть может смыть оскорбление, нанесенное великому Островски!”

Бергдорф раздумчиво посмотрел на штатного критика.

– Вы, кажется, угрожаете меня убить, Островски?

– Отнюдь нет! – возразил Островски. – Наоборот, спасаю вам жизнь, пока еще не поздно. Народ Нью-Йорка любит Островски!

– Ох, старина, перестаньте молоть чушь! Жителям Нью-Йорка до вас дела не больше, чем до прошлогоднего снега. Они вообще не знают, кто вы такой. Вы безнадежно устарели.

– Я был самым грозным критиком все последние тридцать лет!

– Вот именно, пора найти кого-то другого.

– Читатели меня обожают! Я…

– “Бог, но больше смог”, – перебил его главный редактор. – Я знаю ваш девиз, Островски. Но прежде всего вы старик. Хватит. Пора уступить место новому поколению. Мне очень жаль.

– Актеры, узнав, что я в театре, ходили в мокрых штанах!

– О да, но так было раньше, в эпоху телеграфа и дирижаблей!

Островски еле удержался, чтобы не съездить ему по морде. Опускаться до оплеух не хотелось. Он развернулся и вышел, не попрощавшись, – хуже оскорбления он не знал. Вернулся к себе в кабинет, велел секретарше принести коробку, сгрузил в нее самые дорогие сердцу вещи, взял ее под мышку и выбежал вон. Такого унижения он не переживал никогда.

Орфеа бурлил. Жители были взбудоражены – кто из-за обнаруженного трупа Стефани, кто из-за решения мэра отменить фейерверк на Четвертое июля. Пока мы с Дереком продолжали обследовать берега Оленьего озера, Анну вызвали на подмогу к мэрии, там намечался митинг. У здания собралась кучка демонстрантов из числа городских торговцев: они требовали не отменять фейерверк, размахивали плакатами и громко жаловались.

– Если в пятницу вечером не будет фейерверка, мне впору закрывать лавку, – негодовал лысый коротышка, державший палатку мексиканской еды. – Для меня это главный вечер сезона.

– А я вложил кучу денег, снял помещение возле набережной, персонал нанял, – вторил ему другой. – Может, мэрия возместит мне расходы, если фейерверк отменят?

– Малышку Мейлер, конечно, жалко, это ужасно, но какое отношение это имеет к национальному празднику? Каждый год к нам приезжают тысячи людей, полюбоваться фейерверком на набережной. Заранее приезжают, ходят по магазинам на Мейн-стрит, потом ужинают в городских ресторанах. Если не будет фейерверка, никто не приедет!

Митинг был мирный, и Анна решила подняться на третий этаж, в кабинет Брауна. Мэр стоял у окна. Он поздоровался с ней, не сводя глаз с демонстрантов.

– Радости политики, – вздохнул он. – Это убийство всколыхнуло весь город, и теперь я прослыву бессердечным, если не отменю празднества, а если отменю – безумцем, уничтожающим торговлю.

Они с минуту помолчали. Анна попыталась немного его приободрить:

– Люди очень вас любят, Алан…

– К несчастью, Анна, я вполне могу провалиться на выборах в сентябре. Орфеа уже не тот город, что прежде, жители требуют перемен. Надо выпить кофе. Хочешь кофе?

– С удовольствием, – ответила она.

Анна думала, что мэр попросит секретаршу принести две чашки, но он потащил ее в коридор, в конце которого стоял автомат с горячими напитками. Опустил в машину монетку, и черноватая жидкость потекла в картонный стаканчик.

Браун был весьма импозантным мужчиной – бархатистый взгляд, актерская внешность; одет всегда с иголочки, седеющая шевелюра уложена волосок к волоску. Первый стаканчик наполнился, он протянул его Анне и повторил операцию.

– А это так важно, что вас могут не переизбрать? – спросила Анна, пригубив отвратительную жижу.

– Анна, знаешь, что мне в тебе понравилось, когда мы с тобой прошлым летом первый раз встретились на набережной?

– Нет…

– У нас у обоих высокие идеалы, общие устремления и взгляды на общество. Ты могла бы сделать головокружительную карьеру в полиции Нью-Йорка. А я давно мог бы поддаться на зов политических сирен и выдвинуться в сенат или в конгресс. Но нас с тобой это, в сущности, не интересует, потому что в Орфеа мы можем реализовать то, что никогда бы не осуществили в Нью-Йорке, Вашингтоне или Лос-Анджелесе, – идею справедливого города, с настоящей общественной жизнью, без особого неравенства. Когда в девяносто втором году Гордон предложил мне стать его заместителем, все надо было начинать с нуля. Этот город был как чистый лист. Мне более или менее удалось выстроить его в соответствии с моими убеждениями. Я всегда старался думать о справедливости , о том, как будет лучше для блага нашего сообщества. С тех пор как я стал мэром, люди больше зарабатывают, их жизнь улучшилась благодаря отличной сфере услуг, более высоким социальным выплатам, причем все это было сделано без повышения налогов.

– Тогда почему вы считаете, что жители Орфеа могут вас в этом году не переизбрать?

– Потому что прошло время, и они все забыли. С первого моего мандата сменилось почти целое поколение. Сегодня у них иные ожидания, да и требования тоже, ведь все это уже считается нормой. К тому же Орфеа процветает, а это разжигает аппетиты: куча мелких честолюбцев, жаждущих урвать хоть капельку власти, спят и видят, как бы пробраться в мэрию. Ближайшие выборы могут стать концом для города. Его ис портит жажда власти, эгоистическое желание править любой ценой, которыми будет движим мой преемник.

– Ваш преемник? И кто он?

– Пока не знаю. Но рояль в кустах найдется, вот увидишь. До конца месяца еще можно выдвигать свои кандидатуры на пост мэра.

Самообладание у Брауна было поразительное. В этом Анна убедилась, когда под вечер отправилась с ним в Саг-Харбор, к родителям Стефани.

Атмосфера у дома Мейлеров, обнесенного полицейскими заграждениями, была очень напряженной. На улице стояла плотная толпа. Кто просто пришел поглазеть на суматоху, кто хотел выразить поддержку семье. Многие держали в руках зажженные свечи. У фонаря возник импровизированный алтарь с горой цветов, записок и мягких игрушек. Кто-то пел, кто-то молился, кто-то фотографировал. Туда же съехалось множество журналистов со всего округа, тротуар был частично заставлен фургонами местных телеканалов. Заметив мэра, журналисты окружили его и стали спрашивать об отмене фейерверка Четвертого июля. Анна хотела отстранить их, позволить мэру пройти, не отвечая на вопросы, но он ее удержал. Ему хотелось сделать заявление для прессы. От подавленного человека, которого она только что видела в кабинете, не осталось и следа: он снова был на коне и излучал уверенность в себе.