Дэвид Моррелл - Человек без лица

Во всяком случае, Бьюкенен на это надеялся. Он хотел достичь хотя бы части тех целей, ради которых его послали на это задание, нанести возможно больший урон сети торговли наркотиками. Если бы только это задание не провалилось с треском, если бы только…

Вдруг Бьюкенен застыл на месте. Большой Боб Бейли. Где он? Что могло с ним случиться?

— Кроуфорд? — пробормотал из темноты неуверенный голос.

Бьюкенен напряг зрение, пытаясь различить что-нибудь в ночной тьме. Его глаза теперь не так страдали от последствий пытки лучом фонарика и от стробоскопического эффекта вспышек при выстрелах.

— Кроуфорд? — Голос Бейли был странно приглушенным.

Потом Бьюкенен вспомнил: когда он в последний раз видел Бейли, тот спотыкаясь брел к этому столику. Когда же началась стрельба, Бейли, должно быть, бросился на землю. Его голос звучал глухо оттого, что он лежал ничком, вжавшись лицом в песок.

— Господи, парень, с тобой все в порядке? — бормотал Бейли. — Кто это тут п-палит?

Теперь Бьюкенен разглядел его — темная фигура, приникшая к земле. Он перевел взгляд на толпу, собравшуюся на прогулочной дорожке возле пляжного бара. Толпа разбухла, стала еще более шумной, хотя никто все еще не решался подойти поближе к месту, откуда слышалась стрельба. Не было видно пока ни охранников, ни полицейских. Но они появятся, и очень скоро, подумал он. Времени у меня мало. Надо выбираться отсюда.

Плечо болело все сильнее. Рана вздулась, ее ужасно дергало. Торопясь, он использовал одно из неокровавленных мест своей рубашки, чтобы стереть отпечатки пальцев там, где он прикасался к поверхности стола и краям стула. Он ничего не мог поделать с теми отпечатками, которые оставил на стаканах в ресторане, но не исключено, что к этому времени со стола уже успели убрать, а стаканы отнесли на кухню и вымыли.

Скорее.

Он начал поворачиваться к первому близнецу, чтобы, стерев отпечатки пальцев с пистолета, вложить его в руку близнеца, как вдруг опять услышал голос Бейли, звучавший чуть увереннее.

— Кроуфорд? Ты ранен?

Да заткнись ты! — подумал Бьюкенен.

Толпа, стоявшая возле бара, начала проявлять признаки агрессивности. При доходившем от отеля свете можно было видеть, как двое полицейских в форме спрыгнули с дорожки на песок. Бьюкенен уже стер все отпечатки с пистолета и вложил его в руку первого близнеца. Повернувшись в противоположную сторону и пригнувшись, он побежал, следя за тем, чтобы шум прибоя слышался все время справа, со стороны раненого плеча. Это плечо и весь правый бок были залиты кровью. Он хотел, чтобы кровь капала в воду и полицейские не могли выследить его по каплям крови на песке.

— Alto! — приказал грубый мужской голос. — Стой!

Бьюкенен побежал еще быстрее, пригнувшись, несясь параллельно волнам и надеясь, что окружающая его ночная темнота помешает преследователям целиться в него.

— Alto! — еще громче потребовал тот же голос.

Бьюкенен рванулся вперед изо всех сил. Холодная дрожь пробежала по мышцам спины, когда он напрягся в ожидании пули, которая вот сейчас, сейчас…

— Ой, вы что это делаете? Что вы меня пихаете? Я ничего такого не сделал! — в пьяном гневе запротестовал Большой Боб Бейли.

Полицейские схватили первого, кто попался им под руку.

Несмотря на почти невыносимую боль, Бьюкенен не удержался от усмешки. Ну, Бейли, в итоге ты оказался не совсем уж бесполезным.

Женщина, одетая как старьевщица и толкавшая скрипучую тележку под моросящим дождем по темной улочке в центре города, чувствовала, что силы ее на исходе. Она не спала почти двое суток, и все это время (как и несколько дней до того) было для нее заполнено постоянным страхом. Вернее, уже многие месяцы — с тех пор, как она познакомилась с Алистером Драммондом и согласилась на его предложение — страх не покидал ее.

Поручение показалась ей довольно простым, гонорар составлял весьма солидную сумму, а условия жизни и обслуживание были просто шикарными. Вдобавок ей редко нужно было играть свою роль. По большей части от нее требовалось лишь оставаться в квартире дома на Манхэттене, откуда открывался великолепный вид на Центральный парк, и предоставлять обслуживающему персоналу заботиться о себе, иногда снисходя до того, чтобы ответить на телефонный звонок, но говорить как можно меньше, ссылаясь на хрипоту, вызванную заболеванием горла, которое ее врач якобы определил как полипы и для лечения которого может потребоваться хирургическое вмешательство. Изредка она показывалась на публике, всегда вечером, всегда в лимузине, всегда в драгоценностях, в мехах и изысканном вечернем платье, всегда в сопровождении симпатичных заботливых мужчин. Такие выходы бывали обычно в «Метрополитен-опера» или на благотворительный вечер, где она оставалась ровно столько, сколько нужно было, чтобы убедиться, что присутствие ее не осталось незамеченным и что ее имя будет упомянуто в светской хронике. Она старательно избегала любых контактов с прежними друзьями и с бывшим мужем персонажа, роль которого играла. Для нее, как она намекнула в одном из редких журнальных интервью, начинается период самооценки, требующий уединения, который необходимо пройти перед вступлением во вторую фазу жизни. Это было одно из лучших ее сценических воплощений. Никто не счел ее поведение необычным. Ведь эксцентричность для гения вполне нормальна.

Но она боялась. Страх накапливался постепенно. Сначала она приписывала свою тревогу обычному волнению перед выходом на сцену, привыканию к новой роли, необходимости убедить своей игрой незнакомую ей публику и, конечно же, стремлению соответствовать ожиданиям Алистера Драммонда. Он особенно пугал ее. Взгляд его был таким пронзительным, что он, казалось, носит очки не для того, чтобы лучше видеть, а для того, чтобы усилить холодный блеск своих глаз. Он излучал такую властность, что доминировал в любом помещении, независимо от числа собравшихся и от присутствия других известных людей. Никто точно не знал, сколько ему лет, считалось только, что определенно за восемьдесят, но все сходились во мнении, что выглядит он каким-то жутковатым образом скорее на шестьдесят. Многочисленные пластические операции в сочетании с продлевающей жизнь диетой, огромным количеством витаминов и еженедельными вливаниями гормонов как будто остановили проявление признаков его старения. Контраст между его подтянутым лицом и морщинистыми руками не давал ей покоя.

Он предпочитал, чтобы в обращении его называли «профессор», хотя никогда не преподавал, а его докторская степень была всего лишь почетной, присужденной ему в связи с открытием названного его именем музея искусств, который он построил в подарок одному престижному, но стесненному в средствах университету Новой Англии. Одним из условий ее найма предусматривалось, что «профессор» может иметь к ней доступ в любое время и что она должна появляться с ним в обществе по первому его требованию. Его тщеславие не уступало его богатству, и он довольно хихикал каждый раз, когда видел их имена напечатанными рядом в светской хронике, особенно если ведущий эту рубрику журналист называл его профессором. Звук его ломкого, отрывистого смеха замораживал кровь у нее в жилах.