Эрик Ластбадер - Ниндзя

План был сам по себе хорош, если бы только Сацугаи не раскрыл его. Он оказался в вечном долгу перед полковником — врагом, который поставил целью уничтожить дело всей его жизни. Это было невыносимо для Сацугаи, человека старой закалки, с прочными понятиями о чести. Он знал, что сам и пальцем не сможет тронуть полковника.

И тогда Сацугаи сделал посланником смерти своего сына, Сайго, и отправил его в Кумамото, в самую страшную рю из всех школ ниндзюцу, Кудзи-кири.

Через много лет полковник стад понимать, как жестоко он просчитался. Он поставил на карту все и проиграл. Теперь Сацугаи был неуязвим с точки зрения закона — благодаря самому полковнику.

Твой отец родился в Англии, но он был японцем по духу и принял решение, которое мог принять только японец. Он собственноручно убил Сацугаи”.

Пораженный Николас поднял глаза. Значит, Цзон совершила сеппуку, чтобы смыть этот семейный позор. — Читай дальше, — мягко сказал Фукасиги. “Твой отец был прекрасным воином, и никто не заподозрил его в убийстве — до тех пор, пока не вернулся Сайго. С помощью основ ниндзюцу, которыми он тогда уже владел, ему было нетрудно добраться до истины. Он никому об этом не сказал и вел себя на людях как убитый горем сын, смирившийся с ударом судьбы. Но в тайных глубинах его души разгоралось пламя ненависти и созревал план мщения.

Сайго умудрился несколько раз прийти вместе с Итами на обед к полковнику, когда тебя не было дома. Не знаю, произошло это в первый его приход или во второй — едва ли это имеет значение.

Ты уже, наверно, знаешь, что ниндзя Кудзи-кири — искусные фармацевты; они знают тысячу способов лишить человека жизни, даже не дотронувшись до него.

Боюсь, именно это случилось с твоим отцом. Сайго отравил его медленно действующим ядом”.

Слезы выступили на глазах Николаса, и он с трудом разбирал последние предложения. Его дрожащие пальцы судорожно сжимали рисовую бумагу.

“Я должен принести тебе самые искренние и глубокие извинения. Хотя я сам не ниндзя, я все же чувствую долю своей вины в смерти твоего отца. Он был моим большим другом, и я обязан был предотвратить несчастье.

Ты стал для меня символом искупления. Доказательством этому служит то, что ты сейчас читаешь эти строки. Надеюсь, мой дорогой друг Фукасиги рядом с тобой.

Представляю твое удивление, когда по прибытии в школу Тэнсин Сёдэн Катори ты обнаружил, что плата за обучение уже полностью внесена. Думаю, ты понимаешь, почему я сделал это перед смертью. Я молю будду Амида, чтобы ты простил глупого старика”.

Николас плакал о полковнике и о Цзон. Он чувствовал, что прошедшие годы спадают с него как красные и золотистые осенние листья. Он оплакивал также своих друзей, которые любили его и которых любил он.

Рядом молча сидел Фукасиги и думал о том, как жестоко обошлось время с этим поколением.

— Ты приехала сюда, чтобы бросить пить?

— Тебе не кажется, что это немного бестактно?

— Извини.

— Ладно. Наверно, я это заслужила. Но я уже завязала. Они сидели в огромной овальной гостиной со стеклянным потолком, который казался огромным граненым алмазом, во всяком случае, так Жюстина всегда думала в детстве. Теперь ленивое утреннее солнце еще не взошло достаточно высоко, и комнату заливал мягкий рассеянный свет.

Сестры сидели на диване в форме кольца с двумя разрезами; это напомнило Жюстине о китайской головоломке, которую ей когда-то подарили и которую она так и не смогла до конца разгадать. Находясь друг напротив друга, они испытывали огромное напряжение, будто две кошки на незнакомой территории.

Перед ними на столиках стояли высокие запотевшие стаканы; оба были нетронуты, словно для каждой из них сделать первый глоток означало признать свое поражение.

— Ты долго здесь пробудешь?

Жюстина собиралась сказать совсем другое: она была рада словам Гелды, ей не хотелось, чтобы ее сестра пила. Но всякий раз, когда Жюстина намеревалась сказать Гелде что-нибудь приятное, у нее точно язык прилипал к небу. “Я действительно не способна сделать для нее что-то хорошее, — подумала Жюстина. — Даже самый пустяк”. Волна стыда охватила ее, как длинные, скользкие от мыла руки матери во время купания.

Когда она стала немного старше, она часто дожидалась, пока все уйдут из дому, принимала ванну и выходила, мокрая и разгоряченная, обернув свое худое тело огромным белоснежным полотенцем; другое — меньшее — полотенце она, как тюрбан, завязывала на голове. Жюстина воображала себя в каком-то далеком восточном городе и плюхалась на этот самый диван, забросив ноги за спинку. В таком положении она разглядывала грани стеклянного потолка, и по его освещению могла точно определить время, даже не глядя в окно или на большие часы на каминной полке. Но Жюстина слышала их тяжелое звучное тиканье, и ей казалось, что солнечный свет мерно падает медовыми каплями на ее высунутый язык.

Так она развлекалась, когда Гелда уходила из дому с друзьями.

Жюстина вдруг поняла, что прослушала слова сестры. Ничего страшного: все равно она не собиралась задавать этот вопрос, и ответ ее совсем не интересовал.

— Можешь оставаться здесь, сколько захочешь, — сказала Гелда.

— Не беспокойся. Мне все равно скоро пора идти. Но она не двинулась с места, и Гелда не стала уточнять.

— Извини, я должна тебя оставить. — Гелда поднялась и вышла в один из узких проходов. — Я буду здесь, в доме. — Она положила руку на спинку дивана. — Ты ведь всегда любила эту комнату больше других?

— Да, — удивленно ответила Жюстина.

— Мне казалось, ты даже готова была здесь спать, если бы только мама разрешила.

— Да. Это было бы здорово.

— Ну ладно. — Пальцы Гелды комкали ткань обивки. Она посмотрела на свои руки, потом на Жюстину. — Ты ведь попрощаешься перед уходом?

— Конечно.

Жюстина осталась одна, как когда-то в детстве. Она представила себя знатной дамой в старые времена” когда еще не было машин, телефонов и даже электричества — ей всегда нравились свечи и газовые лампы. Она думала о многолетних морских путешествиях, об охоте на китов, одновременно опасной и увлекательной...

За этим занятием ее застал Сайго. Жюстина не почувствовала, как потеряла сознание. Это могло быть сном, но это был не сон.

Он трудился над ней пятнадцать минут, напряженно прислушиваясь к малейшим звукам в доме, которые могли предвещать неожиданную помеху. Этого Сайго не мог теперь допустить. Он надеялся, что никто ему не помешает, потому что тогда ему пришлось бы унести ее отсюда, а этого Сайго не хотел. Здесь Жюстина чувствовала себя в безопасности, и это сильно упрощало его задачу.

Все это время глаза Жюстины были открыты, но она видела только его лицо, искаженное, словно поверхность земли после землетрясения. Это было больше чем человеческое лицо: оно стало почвой, на которую она ступала; пищей, которую она ела; водой, которую она жадно поглощала; воздухом, который она вдыхала. Это лицо стало ее миром, ее вселенной.