Эрик Ластбадер - Сирены

— О! — она невольно уставилась на него. — Очень хорошо. — Наклонившись, она поцеловала Криса в щеку. — Позаботься о нем как следует. Силка.

— Я всегда только этим и занимаюсь, мисс Уитней. — Они вышли из гостиной, и через несколько мгновений она услышала плавный шум мотора удаляющегося лимузина.

Теперь, когда Крис уехал, Дайна почувствовала, что впадает в какое-то странное оцепенение. Пытаясь стряхнуть его с себя, она согнула руки в запястьях и потянулась. «Мне нужно выпить», — подумала она. Однако ей не хотелось делать это в присутствии лейтенанта. Когда-то давно в Нью-Йорке ей уже приходилось встречаться с типами вроде него.

Бонстил уже закончил беседу со своим подчиненным.

— Куда мне подвезти вас? — спросил он, обращаясь к девушке.

— Который час?

Он посмотрел на часы.

— Начало двенадцатого.

Она кивнула. У нее было в запасе время, чтобы выпить и немного поспать перед тем, как поехать в аэропорт встречать Рубенса.

— Спасибо. Здесь под окнами стоит мой «Мерседес». Я думаю, мне станет легче, если я сама сяду за руль.

Бонстил кивнул и проводил ее до входной двери; Макиларги остался в комнате. Снаружи все небо было затянуто облаками, и неяркий рассеянный солнечный свет пробивался сквозь их пелену. Они казались такими ослепительно белыми и хрупкими, точно были сделаны из фарфора.

Дайна забралась в свой автомобиль, и Бонстил захлопнул за ней дверь.

— Я позвоню вам через день-два, — сказал он.

— Лейтенант..., — она взглянула на него.

— Уок.

— Нет, — она улыбнулась. — Я не могу звать вас так. Вы выглядите как Бобби.

— Никто еще не звал меня Бобби. — Он внимательно посмотрел на нее и кивнул. — До свидания, мисс Уитней.

— Так все-таки, что же ты забыла в этом благоухающем саду? — спросил ее Бэб в тот самый первый вечер.

— Во всяком случае никого, перед кем должна держать ответ, — ответила Дайна. Однако даже в тот момент она подозревала, что ему известно, почему ей пришлось покинуть дом на обсаженной деревьями и кустами Джил Плэйс в районе Кингсбридж в западном Бронксе.

Ей было тринадцать лет, когда скорее стечению обстоятельств, нежели нормальному ходу событий, ее детству наступил конец. К тому времени ее отец уже умер, однако продолжал присутствовать в жизни девочки, словно молчаливый, но незабытый страж, лежавший в ящике из орехового дерева на глубине шести футов под землей на кладбище, куда Дайна не могла заставить себя прийти со дня похорон.

Она не помнила точной даты его смерти. Однако память о времени года, когда это произошло — разгар жарких августовских дней, на протяжении которых даже на мысе Кейп-Код, открытым буйным, пронзительным ветрам с Атлантики, царил невыносимый зной — навсегда запечатлелось в ее сердце.

Это наверняка был август, потому что она прекрасно помнила невообразимую толчею в воде возле берега. Дайне было хорошо известно, что только во время этих душных дней последнего летнего месяца море нагревалось достаточно, чтобы большинство людей получали удовольствие от длительного пребывания в его волнах.

Что касается самой Дайны, то ей было все равно. Она никогда не обращала особого внимания на посиневшие губы или окоченевшие руки и ноги. Ее мать (которую она всегда звала Моника) махала рукой и кричала, пытаясь заставить дочь выйти из воды, чтобы высохнуть и согреться на солнце, но та никогда не слушалась. В конце концов, Монике приходилось силой вытаскивать ее на берег, а к тому времени Дайна уже успевала промерзнуть до самых костей. Она стояла на песке мокрая и дрожащая, пока Моника, завернув ее в огромное ярко-красное пляжное полотенце, энергично растирала ей руки, чтобы ускорить кровообращение, а здоровенные сине-зеленые слепни больно жалили соленую блестящую на солнце кожу на ее лодыжках.

Дайна не сомневалась, что все началось именно в то страшное лето, когда ее отец умер так ошеломляюще внезапно и... так бессмысленно. Некоторое время она с детским безрассудством ненавидела его за то, что он поступил так с ней как раз тогда, когда они только начали узнавать друг друга... Ей даже показалось, будто она поняла причины заново всплывшие на поверхность язвительности и ненависти Моники.

Однако затем это чувство прошло, и Дайна осознала, что он не был виноват в случившемся и искренне любил ее. И то, что он успел многое передать ей. Тогда-то ей наконец удалось разобраться до конца, что представляет собой ее мать, вечно с завистью наблюдавшая за успешной карьерой мужа и считавшая, что он мешает ей полностью использовать свой потенциал. Теперь Моника была рада предоставившейся возможности воплотить в жизнь свои мечты.

Вскоре Дайне стало ясно, что весь потенциал Моники был сфокусирован вокруг одного места — спальни.

В начале 1965 года у Дайны начались первые месячные, а ее фигура стала из детской превращаться во взрослую, так что никто, даже Моника, не мог относиться к ней как к ребенку.

Это было время брожения и анархии в обществе. Бунтарский дух витал в воздухе; волны протеста, рожденные мощными подземными толчками, кругами расходились по поверхности. Земля содрогалась, шокированная появлением длинноволосых причесок, джинсов, коммун, курток с бахромой, наркотиков и расцветом могущего и заводного рок-н-ролла.

Новое поколение, позаимствовав у Черчилля символ в виде буквы "V", вложило в него совершенно новый смысл. Железные кони «беспечных наездников» с ревом проносились по шоссе и автострадам, в то время как дети из средних слоев, родившиеся после Второй мировой войны, начинали длительный и мучительный процесс разрыва со своими родителями. Дайна, будучи моложе главных действующих лиц этих событий, тем не менее ощущала в себе ту же самую неудовлетворенность устоявшимися шаблонами, так долго являвшимися неотъемлемой частью молодости. Она была убеждена, что ее отец понял бы неизбежность всего этого, хотя не придавал этому вопросу особого значения. Она сознавала, что не может не идеализировать его и что его образ в ее душе, по крайней мере отчасти, ее собственное творение.

В мире Моники, напротив, все происходило в соответствии с определенными правилами. Она сохранила многое от этого мира, и было совершенно очевидно, по крайней мере для Дайны, что теперь предоставленная самой себе она все больше возвращалась к представлениям и взглядам на жизнь, вбитым в ее голову, когда она еще была маленькой девочкой из Дьёра. Она родилась и выросла на северо-западе Венгрии — родине мадьяров — и древние сказки и легенды об этих свирепых и независимых воинах не сходили с ее губ.

— Твои глаза, — сказал однажды Дайне отец, — достались тебе от матери. Они не имеют ничего общего с моими. Посмотри на этот яркий фиолетовый огонь, пылающий в них, и слегка опущенные уголки: это мадьярские глаза. — Уютно свернувшись калачиком. Дайна лежала в постели, а он сидел рядом на груде мягких стеганных одеял, держа на коленях открытую книжку в темно-красной матерчатой обложке, купленную для дочери Моникой. В который уже раз он читал ей историю возмужания двух мадьярских мальчиков, попавших в плен во время борьбы мадьяров с гуннами, и как погоня Атиллы за легендарным Белым Оленем положила конец этой войне.