Эрик Ластбадер - Черное сердце

— Они не сумели спасти своих офицеров, — объяснил Тол, — они не умеют сражаться. — Он снова подтолкнул Киеу: — Неси свою поклажу туда, мит Сок. Мне только что пришла в голову одна мысль, мы с тобой славно повеселимся.

Киеу споткнулся о присыпанный листьями корень и, не удержавшись, упал на колени. Ноша его вывалилась из рук. Он поднял ее и осторожно вытер грязь со щеки Малис.

— Подойди к тем солдатам, — приказал Тол. Дождь уже почти прекратился, но воздух не стал суше: начали парить листья. Тол подошел к Киеу и забрал у него из рук головы. Киеу попытался вцепиться в голову Малис, но Тол изо всех сил ударил его стволом по рукам.

— Отойди туда, — скомандовал Тол.

Он поднял головы, поставил ногу на труп русского военного. Потом быстро нагнулся, сорвал с формы звезду и приколол ее себе на грудь.

— Вот так. А теперь, будь другом, сфотографируй меня... Нет, нет, погоди, — он повернул головы, — я хочу, чтобы эта смотрела в камеру. В конце концов, он был полковником и заслужил сфотографироваться рядом со мной.

Все три головы он держал перед собой, на уровне груди.

— Кроме того, — продолжал Тол, — надо, чтобы его лицо было очень четким, мы используем снимок в пропагандистских целях, — теперь голос его почти звенел. — Подумай как следует, мит Сок, сделав этот снимок, ты послужишь добром делу, делу Черного Сердца.

Киеу сделал несколько шагов назад, и когда между ним и Толом оказалось больше трех метров, расстегнул чехол и достал аппарат. Навел резкость, диафрагму и выдержку, чуть сместил объектив, чтобы Тол находился в центре кадра, и нажал кнопку затвора.

Бело-голубое пламя, словно язык демона, вырвалось из объектива: на Тола летел миниатюрный реактивный снаряд.

Он успел только удивленно раскрыть рот — и ракета взорвалась. Он отлетел назад, ударившись спиной о ствол дерева, немного проехал по мокрому склону и выпрямился: практически весь удар приняли на себя три отрезанных головы. Одно плечо его кровоточило, но в целом Тол не пострадал.

Он рванулся за автоматом, который взрывом отшвырнуло в сторону, но над ним уже стоял Киеу.

Цель большинства видов боевых искусств, учил его Мусаши Мурано, заключается прежде всего в том, чтобы лишить противника подвижности. Для этого требуется определенное время, даже несмотря на то, что поединок может быть очень скоротечным. Помни, мы говорим не о секундах и не о десятых долях секунды, речь идет о сотых или даже тысячных, и если действует по-настоящему подготовленный профессиональный убийца, тогда у твоего соперника появляется шанс убить тебя.

Но этого мы не можем допустить. Если ты начнешь искать способ лишить противника подвижности, ты можешь погибнуть, если ты будешь стараться покалечить его, ты можешь погибнуть, если ты подумаешь про себя: за сотую долю секунды ничего страшного не произойдет, ты можешь погибнуть, если ты недооценишь своего противника, ты можешь погибнуть.

Поэтому: помни кокоро.

Киеу помнил. У него не было альтернативы: кокоро врезалось в его сознание с такой же силой, что и буддизм. С точки зрения законов, действующих в обозримых пределах вселенной, буддизм тоже представляет собой разновидность астрального тела. Его постигают не в школе. У Преа Моа Пандитто он не посещал классы: уроки, которые преподавал ему его Лок Кру, — это была его жизнь, вся его жизнь. Переплетение традиций, ценностей семьи, ответственности, достоинства, связанные с самим понятием «кхмер». Это была не просто религия, во всяком случае не религия в понятии западного человека, который может целенаправленно пойти в монастырь и выйти из него посвященным в духовный сан. Буддизм был философией, социологией, антропологией, политикой и историей — особенно историей, вот почему красные кхмеры так ненавидели и боялись буддийских монахов.

То же относится и к кокоро. Сэнсей Киеу, Мусаши Мурано, посвятил этому свою жизнь. Ибо без веры кокоро ничто.

По-японски, говорил Мусаши Мурано, кокоро означает «суть вещей». Но как и в большинстве других языках, японские слова имеют множество значений и оттенков. Для тебя — но не для меня — кокоро значит «внутренний мир»... суть того, чему я тебя учу: пустоту. Пустота наполняет тебя ощутимее, чем все вещи этого мира; пустота, которая позволяет тебе черпать силы из самого времени.

Киеу применил кокоро.

Он напряг кончики пальцев, слегка согнул их — любой, кто хоть немного знаком с боевыми искусствами Японии, сразу же узнал бы по углу их изгиба подготовку к удару катана, — и нанес Толу удар в диафрагму, по силе ничуть не уступающий взрыву кумулятивного снаряда, выпущенного из псевдо-"Никона". Пальцы прошили диафрагму насквозь, и в ту секунду, за которое сердце Тола сделало свой последний удар, Киеу одним движением вырвал селезенку, поджелудочную железу и печень. Он поглядел на небо, где уже появились первые краски утра, поднял камеру и, обернувшись к лежащему на спине Толу, нанес последний, самый сокрушительный удар. Киеу ушел, оставив позади еще один труп.

Кима вызывали в Сиэтл.

Конечно же, это Ту. Он редко виделся со своим искалеченным братом, но сейчас Ким был рад предстоящему свиданию. В последние месяцы Ту практически изолировал себя от внешнего мира, письма писал более чем пространные, ив глубине души Ким подозревал, что брат впал в свое обычное состояние, которое можно было определить одним словом: кротость. Он жалел, что не приехал к нему раньше — прошло больше года, когда он последний раз, как вот сейчас, пробивал плотную облачность и приземлялся в международном аэропорту Си-Тэк. Ультрасовременная подземка мгновенно доставила его к выходу из аэропорта.

Ту жил в высотном здании, выходящем на Пагет-саунд. В квартире был балкон, нависающий над самой водой, где у причала на якоре стоял его 35-футовый шлюп. Ким прекрасно знал все эти подробности, потому что из своего кармана оплачивал всевозможные атрибуты, необходимые Ту для жизни на Западе.

Когда-то брат обожал выводить шлюп в море — мимо Порт-Таунсенд, он проходил Викторию в Британской Колумбии и забирался к самой западной оконечности Вашингтона. Там он обязательно встречался с кем-нибудь из мака из близлежащего Татуша, или иначе говоря, индейской резервации.

Мака были его единственными друзьями с тех пор, как он поселился в Сиэтле. Ким одно время пытался понять, что у них может быть общего с братом, если не принимать во внимание, что и он, и они, были изгоями, неудачниками, людьми, которых общество вначале искалечило, а потом отринуло.

Ту учил их, как узнавать по звездам будущее, мака, в свою очередь, научили его пить. По крайней мере, так казалось Киму. Число самоубийств индейских резерваций в шесть или семь раз превышало средний показатель по стране. Индейцы, похоже, из всех развлечений отдавали предпочтение самоубийству, которое, в отличие, например, от их любимого мескалина, никоим образом не было связано с отправлением религиозных культов и обрядов.