Эрик Ластбадер - Черное сердце

— Тонио... — от этого голоса, в котором не осталось ничего человеческого, который напоминал скорее шипение змеи, сутенер весь сжался. Туэйт побелел, и Трейси подумал, что сейчас раздастся взрыв, не менее сильный, чем тот, что разнес дом.

— Ах ты сволочь, — прошипел Туэйт. — Ползи сюда, ну! — Туэйт еле сдерживался. — Это ты убил Дорис, ты убил мою Филлис!

Антонио дотронулся до больного плеча:

— Эй, ты не должен был такого со мной делать, понятно? И не должен был убивать моих телок! Это плохо для бизнеса, приятель. Ты это знаешь. Они перестали меня слушаться!

— Плевать! — Туэйт надвигался. Ярость уже захлестывала его.

Сутенер покачал головой:

— Нет, это наша общая проблема. Твоя и моя. Мы же партнеры, ты что, не понимаешь? Я вот должен был запереть Клару, — он указал на скрючившуюся на кушетке женщину, — в темный подвал, с гусанос. Компренде? С червями. Зато теперь она меня слушается. Теперь она понимает, кто тут хозяин.

— Ты покойник, Тонио, — прорычал Туэйт. — Уж будь в этом уверен!

— Идиот! — воскликнул Антонио, отступая. — Идиот! Это ты все затеял, ты!

Но Туэйт неумолимо надвигался на сутенера, в руках у него посверкивала отполированная деревянная дубинка. Взгляд его не отрывался от лица Антонио.

Трейси шагнул вперед и увидел, как сверкнуло лезвие: оказывается, Антонио прятал в складках бинта нож.

Туэйт занес дубинку над головой Антонио, Трейси рванулся, чтобы выбить нож, но опоздал: лезвие легко, словно в масло, вонзилось в правый бок Туэйта. Антонио успел повернуть нож, и Туэйт закричал и уронил дубинку.

Сутенер выдернул окровавленный нож. Трейси услышал, как шумно выдохнул полицейский, его шатнуло, а на лице Антонио появилась победная улыбка. Он вновь занес оружие...

Пора! Настало время для канашики, серии смертельных ударов. Трейси оценил дистанцию и выбросил вперед левую ногу, удерживая равновесие с помощью бедер и разведенных в стороны рук. Этот удар по силе и скорости был подобен молнии.

Он ударил Антонио чуть ниже правого уха, в ту точку, в которую целятся только самые профессиональные стрелки. И это точное попадание сокрушило сутенера.

Туэйт видел, какая перемена произошла с лицом Антонио: мгновение назад оно было полно ненависти и триумфа, теперь же на нем не было ничего. Ничего. Жизнь покинула это лицо, и Антонио рухнул на покрытый грязным мехом пол.

Туэйт глянул на распростертое у его ног бездыханное тело, а потом поднял глаза на стоявшего перед ним человека. Он был настолько поражен, что даже не чувствовал боли.

— Господи Боже мой, — тихо произнес он и закрыл глаза.

Казалось, восторг, Сока перед идеологией красных кхмеров не иссякнет никогда. Он не знал усталости. Военная муштра и идеологическая обработка шли беспрерывно: одним из существенных элементов воспитания новообращенных было изменение их представлений о времени и пространстве.

Таких понятий как утро, день, вечер просто не существовало. Ночи предназначались не для сна, а для работы. День — для сражений. Сначала было подавлено восстание самлотов в Баттамбанге, потом следовали бесконечные партизанские вылазки против прежнего коррумпированного режима. Новая свободная Кампучия не предназначалась для нормального человеческого существования, потому сон ее граждан был сокращен до минимума.

И эта усталость, эта потеря ориентации во времени делали свое дело: новая информация, новая идеология без труда завоевала усталые умы. Людей лепили заново, по единому образцу и подобию, дабы они без всяких вопросов выполняли свой патриотический долг.

Одним из неотъемлемых элементов обработки был страх и запугивание, особенно по отношению к традиционно упрямым крестьянам. Малейшее нарушение каралось смертью. К таким нарушениям, например, относилось отсасывание бензина из автомобилей, и постоянное исчезновение односельчан держало остальных в страхе.

Но все, включая революционных бойцов, пуще всего боялись карающего меча «Ангка Леу», организации, о которой никто ничего толком не знал. Соку так и не удалось выяснить, из кого она состояла — вполне возможно, она существовала лишь в воображении высших армейских чинов красных кхмеров.

По ночам шла непрерывная политучеба. Киеу Сампан давно считался с божеством для красных кхмеров — еще в 1959 году в Париже он начертал тезисы труда под названием «L'economic du Cambodge et ses problemes d'industrialisation» [16].

В нем говорилось, что французское вторжение в экономику Камбоджи в пятидесятых годах принесло в отсталые сельские районы страны некоторые формы капитализма и тем самым подорвало традиционные ремесла и всю экономическую структуру в целом. Кхмерские ткачи, например, не могли конкурировать с зарубежными ткацкими предприятиями, которые выпускали текстиль лучшего качества и более дешевый в производстве, и постепенно превращались из ремесленников в торговцев иностранным товаром.

И так вся камбоджийская экономика в целом становилась зависимой от импортируемых товаров и постепенно угасала. Долги крестьян росли, Кампучия уже не могла поддерживать сама себя, страна задыхалась. Постколлониализм вел ее к гибели.

Вот что по ночам вдалбливалось в головы новобранцам, барьер сопротивления этим идеям был сломлен постоянной усталостью, и Сок также не мог не поддаться обработке — такое просто было невозможно. Он был достаточно молод, чтобы заразиться энергией революции, и достаточно умен, чтобы понимать, что эти идеи не во всем ложные. Он принимал как факт жестокость действий красный кхмеров, он считал, что она продиктована жестокостью самого времени. И он сам видел, как слабеет влияние на него буддизма. Что ж, отложим буддизм, забудем о нем до лучших времен.

Красные кхмеры отрицали религию. Им мешало миролюбие буддизма: оно противоречило их целям, задачам укрепления боевого духа ради борьбы с врагом. Но еще сильнее они опасались самой сути религии, ведь отныне кхмеры должны были веровать только в «Ангку». «Ангка» защитит тебя, «Ангка» позаботится о тебе так, как никогда не мог старый прогнивший режим, а вместе с ним и Будда Амида.

Но между Соком и другими солдатами была все же разница — он никогда не забывал о том, что он не Сок, а Сока, выходец из того высшего класса, с которым, как с врагом революции, сражались его боевые товарищи. К тому же он все время боялся заговорить на том самом правильном французском, на котором говорили только представители враждебного класса.

И еще его мучили мысли о Саме. Потому что Сама больше не существовало — теперь его звали Ченг, и, что самое ужасное, он действительно забыл свое прежнее имя и все, что с ним было связано.

— Я изменился, оун, — прошептал он в ту первую ночь их встречи, когда они, наконец, остались одни. — У меня теперь новое имя и новые цели, — он улыбнулся. — И я горжусь тобой: ты прошел все проверки.