Брижит Обер - Карибский реквием

Я счастлив, что узнал вас. Ваш приезд добавил щепотку перца в мое, ставшее слишком монотонным, существование, и я получил больше удовольствие, ведя следствие о себе самом в вашем обществе. Vobis Tibi gratias [124].

Зная, до какой степени вы любите ломать себе голову над всякими тайнами, я догадываюсь, сколько вопросов возникло у вас, и постараюсь удовлетворить вашу любознательность.

Лао-цзы сказал, что полное заключает в себе пустоту и наоборот. Любовь заключает в себе ненависть, а ненависть заключает в себе любовь. А что заключает в себе мое сердце? Ничего. Ледяная пустота любви. От любви мне холодно. Любовь сжигает меня. Любовь – это непристойное чувство, которое мне недоступно. Я хочу превратить любовь в ненависть, хочу испытать гнев того, кто чувствует себя оскверненным.

Я осквернен. Лестер уверен, что я такой же извращенец, как и Го. Он думает, что мне нравится причинять страдание. Но это не так. В отличие от них, у меня вовсе нет склонности убивать, и если я оказался замешан во все эти убийства, прошлые и настоящие, так это потому, что в какой-то момент из случайных деяний они превратились в необходимость.

Я всегда хотел победить зависимость от собственного тела, избавиться от его пошлости и неуместности. Умерщвление плоти. Сегодня, во времена, когда прославляется материя, это слово не имеет особого смысла. Но когда я был еще ребенком, оно означало жертвенность, целомудрие, смирение, послушание… Я жадно проглатывал труды святой Терезы и, подобно ей, жаждал обрести духовный восторг через попрание плоти.

Когда мне было 18 лет и я уже учился в семинарии, то решился отсечь ту часть моего тела, которая неумолимо привязывала меня к миру чувств. Я оскопил себя остро заточенным и стерилизованным бритвенным лезвием. Я отчетливо вижу, как ваши глаза округляются от ужаса, а рука инстинктивно тянется к низу живота.

Даг быстро отдернул руку: как этот ублюдок мог догадаться?

Я привык к боли. Если вы читаете сейчас эти строки, это означает, что я уже вверил свою душу Богу. Когда я буду лежать голым на столе в прозекторской, вы увидите, сколько на моем теле шрамов. Вы не сможете сдержать гримасу отвращения, вы, во всех отношениях такой «нормальный».

В детстве, когда я плохо себя вел, то наказывал себя сам. Встав перед зеркалом, я делал на теле надрезы. Я отрывал широкие полоски кожи и клал в предназначенную для этого миску. Моя мать очень любила, когда я так себя наказывал. Она надеялась, что моя новая кожа будет белой, как у святых на картинках. Она хвалила меня за такое проявление силы воли. Иногда она мне помогала: подносила соду или кипящую воду. Мы с ней искренне хотели, чтобы однажды меня причислили к лику блаженных. Это была очень религиозная женщина. Думаю, сегодня ей бы поставили диагноз «маниакальный психоз» и назвали садисткой. Но сегодня уже слишком поздно лишать ее родительских прав.

Она умерла, когда мне было шестнадцать. Несколько дней я спал рядом с ее трупом. Я не хотел, чтобы ее уносили. Но ее унесли, а меня отправили к монахам, чтобы я там учился, пока не придет время поступить в семинарию.

Моя мать, женщина из порядочной семьи, такая религиозная и строгая, на самом деле была чудовищной шлюхой. Нимфоманка с повадками аббатисы: традиционный персонаж порнографического романа. Имя моего отца неизвестно: один из многочисленной когорты ее случайных любовников. Я узнал об этом гораздо позднее, от одного из семинаристов, который был счастлив сообщить мне об этом. Тогда я понял, почему она любила сама меня мыть. Не для того, чтобы сделать чистым.

Я вызываю у вас отвращение? Вы полагаете, что я это все выдумываю? Или, может, пытаюсь оправдаться? Нет, Дагобер, я откровенен с вами и говорю правду. Моя мать была всего лишь грязной шлюхой, которую я безумно любил. Я попытался заменить ее Богом, но Бог никогда не приходил меня мыть. Бог не прижимал меня к себе. Бог посылал мне испытание за испытанием, чтобы доказать, что я всего лишь гнусное дерьмо.

Когда я отрезал себе член бритвенным лезвием, то понял, что стал свободен. Некоторое время спустя меня посвятили в сан, и в течение двадцати лет я добросовестно исполнял свои обязанности. Понемногу, принимая исповеди своей паствы, я осознал, что рассказы (довольно частые) о жестокости и сексуальном насилии отнюдь не оставляют меня безразличным. Выслушивая эти чудовищные признания, я ощущал, что живу полной жизнью. Именно тогда я испытал то самое чувство к своей молодой прихожанке, о которой я вам уже как-то рассказывал.

А, ну да, женщина, которую бил муж… Она даже не знала, чего ей удалось избежать!

Однажды Лонге упомянул при мне некий клуб, куда он приходил в поисках… скажем так, специфических партнеров. С уклоном в садомазохизм, как было модно в 70 – 80-е годы. Его слова упали на благодатную почву. Воспользовавшись временем, когда, насколько мне было известно, он находился в Европе, я, сославшись на необходимость навестить семью, инкогнито отправился в клуб. Я ходил туда несколько вечеров подряд как простой зритель, выпивал один-два стакана рома и пытался убедить себя, что мне там делать нечего. В клубе были и женщины, и мужчины, и постепенно я осознал, что женщины меня совершенно не интересуют. По правде сказать, единственным желанием, которое я по отношению к ним испытывал, было желание обладать острым, как лезвие, половым членом, чтобы он проникал в их нутро, неся смерть.

Этот образ и другие, подобные ему, фантазии, где я непременно представал в роли жертвы, не давали мне покоя долгими одинокими вечерами. И однажды, как сейчас помню, воздух тогда благоухал жасмином, однажды появился Лестер. Он вернулся с Гаити. Он был красив. Огромен и красив. Кельтский варвар из смутных времен. Силен. Лишен всякой морали. Он олицетворял все то, чем хотел бы стать я сам. Я сжался у себя в углу, но он направился прямо ко мне и сказал: «Иди». И все. Ни слова больше. Просто «иди», как Лазарю. Я встал, я пошел за ним и воскрес.

Какой бред! «Иди», нет, ну в самом деле! Вся эта болтовня, в то время как женщины были убиты взаправду! Успокоиться. Выпить немного тепловатой воды. Продолжить чтение. Он хотел знать, и вот теперь ему предстояло узнать.

Он привел меня на край ночи, в этот по men' s land [125], где все человеческое упразднено и остается лишь крик или мольба. Я отыскал палача, способного перенести меня на небо, но, подобно тому как вампир не может до смерти обескровить своего любовника, Лестер, боясь, как бы я не умер, не решался со мной дать волю всем своим фантазиям.

Я догадываюсь, что ваше чувствительное сердце кровоточит при мысли о том, что ваш близкий друг Лестер оказывается тем, кого принято называть чудовищем. Но, видите ли, дело в том, что вследствие органического поражения спинного мозга Лестер страдает серингомиелитом, очень редким заболеванием, при котором утрачиваются физические ощущения и человек не способен чувствовать ни холода, ни жары, ни боли. Не стоит относиться к этому скептически, попытайтесь лучше понять. Мы ошибочно полагаем, что, коль скоро некоторые явления встречаются крайне редко, мы не можем наблюдать их в своем окружении. А ведь очевидно, что у трехголового чудовища или у младенца с острой иммунной недостаточностью имеются отец, родственники, соседи.