Сергей Устинов - Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»

— Неужели вам не обидно?

В этот момент дверь кабинета открылась и нашему взору явилось нечто в смоляных кудряшках и розовом купальном халате.

— Зайчик, — томно сказало оно, — мы...

— Я занят! — рявкнул Иван Федорович, а после того, как дверь в испуге захлопнулась, снова обратился ко мне: — Значит, обидно, говорите?

— Да, — подтвердил я с напором. — Любому человеку должно быть и горько, и обидно, если с ним поступают несправедливо! И я уверен, с помощью газеты ваше прошение о пересмотре дела...

Аркатов остановил меня движением руки, и я замолчал. Он сдвинул свои пышные брови так, что его глаза смотрели теперь на меня, как звери из чащи.

— А почему, собственно, вы решили, что со мной поступили несправедливо? И что я мечтаю о пересмотре дела? — Он помолчал, словно раздумывая, продолжать или нет, потом сказал: — И с чего мне вдруг вам верить, что вы хотите разрыть все это дерьмо исключительно из благородных побуждений?...

Я понял, что мне здесь больше ничего не светит, но напоследок решил испробовать крайнюю меру и спросил, глядя ему прямо в лицо:

— Иван Федорович, скажите честно, вы боитесь?

Можно было ожидать, что в ответ он рявкнет на меня не хуже, чем на ту кудрявую, и выставит вон, но хозяин только провел рукой по лицу, одним движением разгладив и брови, и морщины, хмыкнул иронически и сказал:

— Молодой человек, в лагере меня научили отличному правилу. Никому не верь, ничего не бойся, никого не проси. Так что бояться я не боюсь, а вам не верю и никаких прошений ни о чем подавать не хочу. До свидания.

Пожав плечами, я повернулся уходить, но услышал уже в спину:

— И мой совет: не суйте нос в это дело, останетесь без носа.

Только оказавшись на раскаленной улице, я почувствовал, как я зол. В сущности, мне не ответили ни на один вопрос, выставили вон да еще прочли нравоучение! Кипя негодованием, я сел в машину, доехал до ближайшего телефона-автомата. Найдя в записной книжке нужный номер, я позвонил своей давней приятельнице Ангелине в архив городского суда.

— Подожди у телефона, — сказала она. — Я быстро. — И через минуту уже докладывала мне: — Вот, дело передо мной. Да, там была кассация в Верховный суд, одну статью сняли, приговор пересмотрели с одиннадцати лет на пять. А потом еще раз скостили срок, за примерное поведение, так что отбыл он в общей сложности два года и четыре месяца.

— Больше никаких подробностей? — спросил я.

— В деле — нет, — хмыкнула Ангелина. — Но я эту историю помню. Там было столько звонков от разного начальства, что председатель дергал трубку, как редиску.

— Во время процесса или потом, когда он уже сидел? — уточнил я.

— Да всю дорогу, — буркнула огорченная этим воспоминанием Ангелина.

Выезжая из тихих арбатских переулков на грохочущую жаровню Садового кольца, я размышлял об Иване Федоровиче Аркатове и о том, что нравственные идеалы легче формулировать, чем по ним жить.

Квартира, которую купил Шиманский, находилась в Митине, действительно новом районе уже за Кольцевой дорогой. По дороге туда я вспомнил предостережение, переданное мне губастой секретаршей, и решил уважить просьбу, так сказать, клиента. На Волоколамском шоссе я несколько раз ускорялся, иногда, рискуя попасться на глаза гаишнику, даже выскакивал на встречную полосу, потом уходил вправо, медленно тянулся вместе со всеми за какими-то автобусами и снова разгонялся. Все это время я не упускал из виду зеркало заднего обзора, но не заметил, чтобы кто-то повторял за мной мои маневры. В конце концов мне это надоело, я плюнул и, обругав себя вместе с Шиманским за дурацкую мнительность, поехал, как все люди.

Было уже около шести, когда мелькнул указатель поворота на Митино, а вскоре я добрался и до нужного мне переулка с красивым названием — Ангелов. Свежие многоэтажные небоскребы росли здесь прямо из земли: асфальт, газоны и прочие не относящиеся к числу жизненно важных мелочи, как водится, откладывались строителями на потом, вероятно, для того, чтобы жизнь не казалась новоселам слишком уж сладкой. Безрезультатно покрутившись среди гор песка, канав и пирамид из бетонных плит, я так и не сумел подъехать к нужному мне дому, нашел более или менее ровное местечко, поставил на нем машину и отправился дальше исследовать местную топографию уже пешим порядком.

Подъезд дома, где обосновался Шиманский, приятно радовал девственной чистотой: в нем еще не успела появиться привычная настенная живопись. Зато в лифте на дверцах жирным черным фломастером было выведено следующее обращение: «Друг! Сосед! Прохожий! Если тебе нужна лампочка, не вывинчивай ее тут! Зайди в 170-ю квартиру, я тебе дам». Оставалось неизвестным, насколько часто жильцу из сто семидесятой приходилось раздавать лампочки, но в лифте свет был.

Апартаменты ресторанщика располагались на пятнадцатом этаже. Я позвонил в обитую бордельно-розовым кожзаменителем дверь и стал ждать. Прошла минута, затем другая. Не дождавшись ответа, я еще раз нажал на звонок. Никого.

Соседняя квартира была распахнута настежь. Очевидно, там шел ремонт: в прихожей стояли ведра с раствором и заляпанные краской строительные козлы, а в глубине, заглушая все вокруг, назойливо визжала электропила. Решив, что это она мешает услышать звонок, я еще раз настойчиво надавил на кнопку, одновременно прильнув ухом к двери, и на этот раз мне показалось, что я слышу признаки жизни: как будто какие-то голоса, смех и даже музыку. Первая досадливая мысль была — начать колотить по розовому кожзаменителю ногой. Но потом я решил подойти к проблеме с другой стороны. В буквальном смысле.

Осторожно, чтобы не запачкаться о козлы, я перешагнул ведра и через коридор соседней квартиры попал сначала в комнату, а из нее на лоджию. Оттуда открывался потрясающий вид на все окрестности, но мне было не до видов. Мое предположение оправдалось: лоджии были фактически смежными, их разделяла лишь тонкая перегородка от пола до потолка. Перегнувшись через перила, я попытался заглянуть к Шиманскому, но увидеть что-либо без риска навернуться с пятидесятиметровой высоты мне не удалось. Зато удалось услышать. В квартире разговаривали, причем довольно громко, двое или трое: различался по крайней мере один низкий мужской и один пронзительный женский голос. Тогда, сложив ладони рупором, я крикнул: «Артур Николаевич! Ау!», но ответа не дождался. Зато, прислушавшись, стал различать отдельные слова и даже целые фразы. Складываясь вместе, они наводили на мысль, что за стенкой имеет место скандал.

Вот что-то глухо пробубнил мужчина, а женщина закричала, почти завизжала:

— Нет, нет, только не это!

Снова угрожающе прокаркал мужской голос, а женщина отчаянно зарыдала. До меня донеслись звуки звонких оплеух, и сразу вслед за ними грохнули подряд два выстрела.