Мартин Смит - Полярная звезда

— У меня, скажем, выходит сотни три в месяц, — ответил Аркадий.

— Недурно. А американцев ты учел?

Дело в том, что, когда американцы присутствовали на борту, режим работы менялся — нормы выработки снижались, бег судна по волнам замедлялся. Таким образом американцам демонстрировали заботу о человеке на советском производстве.

— Тогда в среднем выходит где-то двести семьдесят пять.

— Именно в среднем. У матроса первой статьи — триста сорок. У тебя — двести семьдесят пять. А у первого помощника вроде Волового — четыреста семьдесят пять.

— Интересно, — сказал Аркадий. Его развеселил неожиданный поворот в беседе. Коля подмигнул ему с видом заправского жонглера, просящего подбросить еще один шарик к имеющемуся уже десятку.

— В рыболовном флоте у нас почти двадцать тысяч судов и на каждом сидит политработник, так? Если каждый из них в среднем получает четыреста рублей в месяц, значит, мы тратим на этих никому не нужных «инвалидов» восемь миллионов в год. А если посчитать по всему Советскому Союзу — я ведь взял только рыболовный флот…

— Вы на рыболовный флот пришли рыбу ловить или арифметикой заниматься, товарищ Мер?

Воловой выступил из темноты. Его потертый китель при лунном свете лоснился еще больше. Аркадий понял, что он следил за ним с порога капитанской каюты. Коля, как всегда при встрече с первым помощником, отвел глаза.

Воловой протянул руку и схватил секстант.

— Это что такое?

— Это мое, — ответил Коля, — я наблюдал за Луной.

Воловой подозрительно покосился на Луну.

— А зачем?

— Хочу определить, где мы находимся.

— Ваше дело рыбу чистить. Зачем вам знать, где мы находимся?

— Просто так, любопытно… Это старый секстант, очень старый.

— А карты ваши где?

— Нет у меня никаких карт.

— Вы хотели определить, как далеко мы от берегов Америки?

— Нет, просто хотел знать, где мы.

Воловой расстегнул китель и сунул секстант за пазуху.

— Где мы находимся, известно капитану. Этого вполне достаточно.

Инвалид ушел. Он даже не посмотрел на Аркадия. Незачем.

Наконец-то спать!

В каюте было темно как в могиле. Коля еще возился на ощупь со своими горшочками, а Аркадий стянул башмаки, забрался на свое место и с головой накрылся одеялом. Запах брожения обидинского продукта пронизывал воздух. Аркадий провалился в глубокий сон. Это было похоже на провал сознания — состояние, испытанное им неоднократно.

На Садовом кольце в Москве, по соседству с детской библиотекой и Министерством высшего и среднего специального образования, стоит трехэтажное здание, обнесенное серым забором. Это Институт судебной психиатрии имени Сербского. По верху забора тянется тонкая проволока, невидимая с улицы. Пространство между забором и зданием патрулируется охраной с собаками, выученными не лаять. На втором этаже Института помещается Четвертое отделение. В нем — три большие палаты, но Аркадий видел их, только когда его сюда привезли и когда увозили, поскольку его самого все время держали в изоляторе в конце коридора — маленькой комнатушке с кроватью, унитазом и единственной тусклой лампочкой на потолке. Сразу же после приезда его искупали в ванне две старушки-нянечки, а парикмахер из пациентов выбрил ему волосы на голове, в паху и в под мышках, так что Аркадий мог явиться пред грачами чистый и гладкий. Его обрядили в полосатые пижамные штаны и куртку без пояса. В комнате не было окна, Аркадий не знал день на дворе или ночь. Диагноз ему уже поставили — «прешизофренический синдром» — врачи, видимо, были гениальными провидцами.

Ему вводили кофеин под кожу, чтобы разговорить, кололи барбитураты в веку, чтобы подавить его волю. Врачи, сидя на белых стульях, спрашивали заботливо: «Где Ирина? Вы любили ее, должно быть, вы по ней скучаете. Вы хотите ее увидеть? Как вы думаете, что она теперь делает? Где она?» Вены на руках были исколоты. Они стали колоть в ноги. Вопросы задавали все те же. Просто смешно — он понятия не имел, где Ирина и что она делает, так им и отвечал, но они были уверены, что он все знает, только скрывает от них. «У вас какая-то навязчивая идея», — сказал он им однажды. Не помогло.

Упрямство наказуемо. Излюбленным наказанием были инъекции. Аркадия привязывали к кровати, мазали спину йодом и со всего маху втыкали иглу. Содержимое шприца вводилось в два приема, а затем Аркадий несколько часов дергался в конвульсиях, как лапка лягушки под электрошоком.

Аркадий задал работы своим мучителям. Скоро его стали выводить к врачам только в куртке — кололи теперь только в вены ног. Врачи сняли халаты и «работали» теперь в темно-синих с красными погонами милицейских мундирах.

Между «свиданиями» его накачивали аминазином и он окунался в тишину. Было так тихо, что он из-за двух звуконепроницаемых дверей слышал шарканье шлепанцев персонала днем и стук сапог охраны по ночам. Свет никогда не выключали. Часто поблескивал дверной глазок — доктора не дремали.

— Лучше расскажите нам все и покончим с этим делом. Иначе мы передадим вас следователям и вам придется отвечать на вопросы. Там вы и в самом деле сойдете с ума.

Аркадий и впрямь чувствовал, что силы на исходе. Его все раздражало, даже изредка доносившиеся с улицы гудки машин, визг тормозов, вой милицейской или пожарной сирены. Он хотел только одного — чтобы его оставили в покое.

Аркадий корчился в своих путах.

— Что такое прешизофренический синдром?

Врач охотно ответил:

— То же самое, что вялотекущая шизофрения.

— Звучит страшно, — заметил Аркадий. — А какие у нее симптомы?

— Их очень много. Подозрительность, некоммуникабельность — ведь это же вам свойственно? А апатия? Грубость?

— После ваших инъекций, — отозвался Аркадий.

— Страсть к дискуссиям, самонадеянность… Нездоровый интерес к философии, религии, искусству.

— А надежды на лучшее?

— В некоторых случаях и это симптом, — ответил врач.

Надежда на лучшее была даже в том, что его привезли сюда. С ним не стали бы возиться, если бы Ирина бедствовала за границей. КГБ хлебом не корми, дай только позлословить на страницах газет: «Очередной эмигрант в очереди на биржу труда», или «Запад — это не мягкая перина, даже для проституток», или «Ее выжали как лимон, а потом вышвырнули на улицу. Теперь она хочет вернуться, но уже слишком поздно». Когда его спрашивали, не пытался ли он связаться с ней, надежды возрастали. Может быть, она пыталась связаться с ним?

Чтобы защитить Ирину, он переменил тактику. Ни при каких условиях он не желал говорить о ней, поэтому старался думать о девушке как можно меньше, пытался вытеснить ее из головы. В каком-то смысле доктора достигли своего: так мог поступить только шизофреник. Он был счастлив, что Ирине удалось спастись, и в то же время старательно гнал ее из памяти, стирал ее образ в сердце.