Никки Френч - Убей меня нежно

— Не трогайте, — приказала констебль Пейджет и стала оттаскивать меня прочь от ямы.

— Но я должна! — завывала я. — Это она. Я была права. Это она. — Это должна была быть я, хотела сказать я. Если бы мы ее не нашли, то меня ожидала бы такая же участь.

— Это улики, миссис Таллис, — жестко произнесла констебль.

— Это Адель, — повторила я. — Это Адель, и ее убил Адам.

— Мы не знаем, кто это, — возразила она. — Нужно будет сделать анализ, провести идентификацию.

Я взглянула на торчащую руку, появившуюся из земли голову. Напряжение спало, и я почувствовала смертельную усталость, смертную печаль.

— Бедняжка, — сказала я. — Бедная женщина. О Боже! О Боже, Господи Иисусе!

Констебль Пейджет протянула мне большую салфетку, и я поняла, что плачу.

— На шее что-то есть, детектив, — сказал худой копатель.

Я потрогала свою собственную шею.

Он держал в руке потемневшую проволочку.

— Думаю, это ожерелье.

— Да, — проговорила я. — Это он ей подарил.

Все повернулись и посмотрели на меня, и на этот раз все смотрели внимательно.

— Вот. — Я сняла с себя ожерелье, серебряное, сияющее, и положила его рядом с потемневшим двойником. — Адам подарил мне это в знак любви ко мне, его вечной любви. — Я указала пальцем на спиральку. — Это тоже обнаружится на ее ожерелье.

— Она права, — сказала констебль. Другая спиралька была почерневшей, забитой землей, но, несомненно, такой же. Повисла тишина. Все смотрели на меня, а я смотрела в яму, где покоилось ее тело.

— Как, вы говорите, было ее имя? — спросила наконец констебль Пейджет.

— Адель Бланшар. — Я всхлипнула. — Она была любовницей Адама. И, я думаю... — Снова потекли слезы, но на этот раз я оплакивала не себя, а ее, Тару и Франсуазу. — Думаю, что она была хорошей женщиной. Милой молодой женщиной. О, простите меня, простите. — Я прижала к лицу испачканные глиной ладони, слезы заструились между пальцами.

Констебль Пейджет обняла меня за плечи.

— Мы отвезем вас домой.

Только где теперь мой дом?

Инспектор Бирн и одна из женщин-офицеров вызвались проводить меня домой, хотя я говорила им, что Адама там не будет и мне нужно лишь собрать вещи и уйти. Они сказали, что им так или иначе нужно проверить квартиру, хотя они уже пытались туда звонить. Им нужно было найти мистера Таллиса.

Я не знала, куда пойти, однако не стала говорить им об этом. Позднее нужно будет делать заявления, заполнять формы в трех экземплярах, встречаться с юристами. Позднее мне придется подумать о своем прошлом и оказаться лицом к лицу со своим будущим, попытаться выбраться из-под отвратительных руин моей жизни. Но не сейчас. Сейчас я просто отупело плелась вперед, пытаясь строить фразы в правильном порядке, в ожидании, когда меня где-нибудь пристроят поспать. Я так устала, что могла бы уснуть стоя.

Инспектор Бирн втащил меня по лестнице вверх, к квартире. Дверь беспомощно болталась на петлях, выбитая Адамом. У меня подкосились ноги, но Бирн поддержал меня под локоть, и мы вошли внутрь, за нами последовала женщина-офицер.

— Я не могу, — сказала я, резко остановившись на пороге. — Я не могу. Не могу идти туда. Не могу. Не могу. Просто не могу, и все.

— Вам не нужно этого делать, — отозвался он и повернулся к женщине: — Найдите, пожалуйста, для нее немного чистой одежды.

— Сумка, — сказала я. — Мне нужна только моя сумка. У меня там деньги. Больше мне ничего не нужно.

— И ее сумку.

— Она в гостиной, — подсказала я. Мне казалось, что меня вот-вот вырвет.

— У вас есть родные, к которым вы могли бы поехать? — спросил он, пока мы ждали.

— Не знаю, — слабым голосом проговорила я.

— Позвольте вас на пару слов, сэр? — Это была женщина-полицейский, на ее лице застыло мрачное выражение. Что-то произошло.

— Что?..

— Сэр.

Мне стало все ясно. Знание прожгло меня, словно чистый поток ощущений.

Прежде чем они смогли остановить меня, я вбежала в гостиную. Мой прекрасный Адам медленно покачивался на веревке. Я увидела, что он воспользовался куском альпинистского шнура. Желтого. Рядом валялся стул. Адам был босиком. Я нежно прикоснулась к изуродованной ступне, потом поцеловала ее — так, как в первый раз. Он был очень холодный. На нем были старые джинсы и выцветшая футболка. Я взглянула в распухшее, ставшее страшным лицо.

— Ты убил бы меня, — сказала я, глядя на него.

— Мисс Лаудон, — послышался рядом голос Бирна.

— Он убил бы меня, — сказала я ему, не отводя глаз от лица Адама, моего любимого. — Он сделал бы это.

— Мисс Лаудон, пойдемте отсюда. Все кончено.

Адам оставил записку. Это не было ни исповедью, ни попыткой объясниться. Это было любовное письмо. «Моя Элис, — писал он. — Видеть тебя значило боготворить тебя. Ты была моей самой прекрасной и последней любовью. Мне жаль, что ей пришлось завершиться. И вечность была бы слишком коротким временем».

Однажды вечером, несколько недель спустя, после всей суматохи, после похорон, раздался стук в дверь. Я спустилась, чтобы открыть. Это была Дебора, которая выглядела очень привлекательной в юбке и темном жакете. На лице после дня, проведенного в больнице, застыло усталое выражение. Мы смотрели друг на друга без улыбки.

— Мне следовало бы раньше связаться с тобой, — наконец проговорила она.

Я отошла в сторону, и она стала подниматься по лестнице вслед за мной.

— Я принесла тебе кое-что, — сказала она. — Вот. — Достала из пластикового пакета бутылку шотландского виски. — И вот. — Она развернула вырезку из газеты и передала мне. Это был некролог по поводу смерти Адама. Его написал Клаус для газеты, которую я обычно не покупаю. — Я подумала, тебе может понравиться.

— Заходи, — сказала я.

Взяла виски, два стакана, вырезку из газеты и прошла в гостиную. Я налила нам по порции. Как всякий добрый житель Северной Америки, Дебора вернулась на кухню, чтобы поискать лед. Я взглянула на вырезку.

Над самой заметкой была помещена фотография Адама, которой я прежде не видела. Он был запечатлен стоящим на склоне какой-то горы и улыбался в камеру, загорелый, без шапки. Как редко я видела его улыбающимся и беззаботным. У меня в памяти он навсегда остался мрачным и напряженным. У него за спиной поднимались горы, которые напоминали море на японских гравюрах, горы, снятые в момент своего сонного великолепия. Именно это мне всегда было трудно понять. Когда видишь фотографию, снятую высоко в горах, все на ней кажется таким ясным и красивым. Но все они говорили мне — Дебора, Грег, Клаус и Адам, конечно, — что настоящие ощущения от пребывания в горах невозможно запечатлеть на снимке: невероятный холод, борьба за каждый глоток кислорода, ветер, который угрожает поднять тебя и сдуть в пропасть, шум в голове, медлительность и тяжесть в мозгах и во всем теле, а главное — чувство враждебности, ощущение того, что это нечеловеческий мир, куда ты попал на короткое время в надежде, что сможешь выжить в борьбе со стихиями и собственным физиологическим и психическим умиранием. Я смотрела в лицо Адама и думала: кому это он улыбается? На кухне слышался звон льда о стекло.