Ольга Володарская - Обет без молчания

— Поэтому ты ему весь запас нашей колбасы скормил?

— Пока я могу сделать только это. Но буду хлопотать за него.

— Все равно для всех хорошим не станешь.

— Для всех и не хочу, а другу дочери своей помогу. Не цепляйся к нему больше.

— Но…

— Я все сказал! — прекратил диалог папа.

Не повысив голоса, он надавил, и мама, которая считалась стервой, что вертит мужем, не стала роптать. Смирилась.

Папа был очень спокойным, рассудительным человеком. Мирным. Даже не верилось, что он убивал. Мне казалось, он не обидит и мухи, накормит всех бездомных котов. Папа говорил, что служил в штабе, был адъютантом самого маршала Жукова. Я представляла себе, как он скручивает карты сражений после военных советов, по поручению главнокомандующего отправляет телеграммы, заваривает ему крепкий чай или подносит спирт перед сражением — фронтовые сто грамм. Но в адъютанты желторотиков не брали, только молодых офицеров, прошедших через ад передовой. Да и штабная служба не походила на ту, что я рисовала в воображении, иначе не просыпался бы папа с криками ужаса чуть ли не каждую ночь, не молился тайно на иконку, что еще бабушка подарила. Для всех он был коммунистом и атеистом, но крестик носил, пусть и в кармане.

Так, с благословения папы, я начала «легально» дружить с Клаусом.

* * *

Я сама не поняла, когда полюбила…

Вчера поглядывала на Клауса и ничего особенного не чувствовала. Сегодня утром вроде бы тоже. Или нет? Что-то меня будоражило? Не знаю. Казалось, что накрыло меня стремительно. Помню, смотрю в его темные глаза и понимаю — люблю. А глаза те же. И мордаха. И тельце тощее. Но во мне столько нежности… Хочется обнимать за костлявые плечи, целовать глаза, дуть на светлые ресницы, не сочетающиеся с темной радужкой…

Хочется сделать все для него. Даже жизнью рискнуть!

Вот я дура, подумалось тогда. И даже за себя стыдно стало. За родителей я гипотетически умирать не собиралась, а за Клауса — да, хоть он мне и никто.

Но я смогла сдержать эмоции, и мы как ни в чем не бывало пошли драть ранние яблоки в заброшенном саду. Тетка Клауса готовила из них дивное варенье, чуть кисловатое, потому что сахара в избытке не было, но мне это даже нравилось. Намажешь такое на хлеб, слопаешь за минуту и можно всего двумя глотками воды запить. Клаус приносил мне варенье в прошлом году. Сначала в кружке, а когда мне оно понравилось, приволок большую банку, за что наверняка получил нагоняй. Точно я не знала, Клаус не жаловался, но некоторое время после этого сидел чуть бочком, будто его задница болит после того, как по ней ремнем всыпали.

Тогда нам было по одиннадцать. А когда я поняла, что влюбилась, обоим исполнилось двенадцать. Клаус внешне не изменился, а я уже начала превращаться в девушку. На меня обратил внимание сам Алмаз! И хоть он перестал будоражить мое сердце еще в прошлом году, я отправилась с ним на прогулку. Но она не задалась. Кто-то из-за угла расстрелял признанного красавца из рогатки, и тот убежал домой, бросив меня посреди улицы одну. Когда он скрылся, залпы прекратились. Я поняла, что это Клаус за меня воюет, но тот не вышел из укрытия, понимая, что, если раскроет себя, получит нагоняй.

О моих чувствах к нему никто не догадывался. Не только он сам, но и мои подружки. Даже папа, который очень тонко меня чувствовал, не заметил перемены в любимой дочери. Мужчины в таких делах не смыслят, и это хорошо. Как знать, давал бы он мне ту свободу, к которой я привыкла, узнав о том, что не только Клаус в меня влюблен, но и я в него. Мои ровесницы уже вовсю целовались с мальчиками, а кто чуть постарше, и большее себе позволяли. Как-то я подслушала разговор родителей и узнала, что Зоя Петрова, что училась в девятом классе, забеременела. Родить девочке не дали, ее мама смогла приобрести у местного чудо-лекаря травы, вызывающие выкидыш. К слову, через полгода семью выслали из Германии, а до этого одного молодого офицера отправили под трибунал.

Влюбленность, как оказалось, сделала меня еще более очаровательной. Мама не переставала получать комплименты в мой адрес от друзей и знакомых. «Как расцвела твоя Любочка», — говорили они. А мама млела. Она не только удачно вышла замуж, но и смогла родить красавицу-дочь.

Надо сказать, что я и до этого располагала к себе людей. Но были те, кто меня терпеть не мог — тетка Клауса и ее сын. Мальчика звали Фридрихом или сокращенно Фредди. Он был младше кузена на полтора года, тоже тощий и белобрысый, но высокий и ясноглазый. Его можно было назвать красивым ребенком, еще и прилично одетым. Клаусу доставались обноски, но свою кровиночку тетка Лаура пыталась принарядить.

Как-то я возвращалась домой из школы и увидела на ветке клена мальчика. Подумала сначала, что это Клаус: он не переставал лазить на дерево, хоть его и покромсали по указке мамы. Да, ему дали добро на посещение нашего дома, но вечером его бы на порог не пустили в грязных башмаках. Они у него обычно были в земле, а то и в навозе, поскольку Клаус обожал лошадей и бегал на конюшню. Он мог бы разуваться на крыльце, но так как его обувка просила каши, то и портянки оказывались запачканными. Поэтому в гости ко мне он являлся, только когда был после бани или в отсутствие мамы. Я выдавала ему старые тапки отца, которые не выкинула, как велели, а сохранила, и Клаус щеголял в них, как Маленький Мук в волшебных штиблетах.

На Фредди же были добротные ботинки на высокой шнуровке. По ним я и поняла, что на клене не Клаус.

— Эй, ты чего там делаешь? — крикнула я по-немецки.

— Не твое дело, — ответил он мне и протянул руку к подоконнику.

— Я сейчас позову кого-нибудь из взрослых, и тебе дадут ремня за то, что ты лезешь в чужой дом.

— Это наш дом, семьи Хайнц. Но я не лезу в него. Сижу на дереве, а оно растет на улице.

— Товарищ лейтенант! — закричала я. — На помощь! Я вижу вора! — Никакого лейтенанта поблизости не было, я просто решила напугать мальчишку, и у меня получилось. Он спрыгнул с дерева и, кувыркнувшись через голову, вскочил, а затем побежал. Чтобы нагнать на Фредди еще больше страху, я дунула в свисток, что носила с собой.

Тот еще пару раз свалился, пока несся к проулку. Посмеявшись про себя, я зашла в дом. А когда поднялась к себе в комнату, обнаружила на подоконнике кучу собачьего дерьма.

С того дня Фридрих начал меня преследовать. К нашему дому он больше не приближался, но подкарауливал меня у ратуши или магазина и выкрикивал оскорбления. Мог показать непристойные жесты. Я не жаловалась на него Клаусу — знала, что он вступится за меня, отмутузит кузена, но потом получит от тетки. Терпела я долго. До тех пор, пока Фредди не переступил черту — не швырнул в меня все тем же собачьим дерьмом.

На мне в тот день было дивное пальто, нежно-голубое, с пелериной. Я долго выпрашивала его у мамы: она говорила, маркое, и настаивала на коричневом. Все же я смогла ее убедить в том, что смогу уберечь пальто. И что же? В первый же день испачкала. Да чем? Дерьмом!