Светлана Чехонадская - Смерть мелким шрифтом

— Ишь как вы повернули! Здесь мне с вами не тягаться, конечно. Видят ли люди, спрашиваете? Всё наши люди видят, Виктор Сергеевич. В том числе и то, что гоняясь за своими разоблачениями, упиваясь собственной смелостью, вы никогда не отстаиваете интересы людей, а только интересы издания. Вы бросили народ в самые страшные годы — девяностые, вы служили деньгам, сытно жрали, пили и высокомерно рассуждали о том, что теперь-то у всех равные возможности. Вы это делали до тех пор, пока по вам не ударил некий кризис, который вы раздули до невероятных размеров только потому, что он ударил по вам. Вам даже в голову не пришло, что миллионов он не коснулся — миллионы натурально голодали в это время и не боялись потерять свои сбережения ни в рублях, ни в долларах. Вы вспоминаете о народе, когда вас закрывают или грубо бьют по башке, чтобы поменьше врали. Потирая макушку, вы печально вспоминаете «Бориса Годунова» и жалуетесь, что народ за вас не заступился. А дело не в национальном характере. Народу насрать на вас, поскольку вам уже давно насрать на народ, извините, я тоже буду точен в определениях.

— Скажите, «это мое мнение», пожалуйста.

— Не скажу! Вы что, уважаете своих читателей, когда пишете о четырех попах у некой звезды или когда объясняете им, как детишкам из специнтерната, что имел в виду тот или иной политический деятель? Вы уважаете своих зрителей, когда сажаете в студию косноязычных актеров, разыгрывающих невероятные, никогда не происходившие истории, единственная цель которых показать, что все люди, кроме журналистов — дебилы? Вы уважаете слушателей, когда не просто транслируете проплаченную халтуру, но еще и уверяете, что ничего другого люди слушать не хотят? Вы что, рискуете жизнью ради людей? Вы там, где сходят лавины, где дамбы открывают прямо на город, где стреляют, где избивают? Нет. Не вижу я таких кадров! И деревья-то давно уже повалены, и вода — уже не поток, а так, сырость, и демонстрации давно закончились — только кровь на асфальте. А может, и кетчуп? Я тут про Олега вашего наслушался, теперь сомневаюсь. А чаще всего кадры и вовсе у СиЭнЭн взяты. Зато комментарии! О! Это вы умеете — толковать. Вы — толкователи — только и получаете хорошие зарплаты. Ваши же коллеги, рядовые труженики, которые и должны были бы рисковать жизнью ради правды, совсем не те деньги зарабатывают, вот и не лезут под пули. И молодцы! Да ведь и у нас так же! Рядовые, те, кто лезет под пули, не имеет ничего, а вот толкователи…

— Толкователи, господин Ивакин, или другими словами, начальники всегда и везде зарабатывают больше, много больше рядовых, — произнес Грибов. — И вам не страну надо винить, а Бога, что он не создал вас начальником. Вы не умеете делать большие дела — вы хорошо делаете маленькие. Вот и делайте.

— Ладно, Виктор Сергеевич, — сказал Ивакин. — Я пойду. Дочь-то мою берете на работу?

Несмотря на злобу в глазах, Грибов расхохотался.

— Да, я же обещал. Только не придет она, думаю.

— Я обязан сообщить вам еще кое-что, — Ивакин прокашлялся. — Дело не закончено. А я так не люблю. Теперь я буду искать улики против вас. Думаю, я найду киллера. Я сделаю все возможное, чтобы доказать и вашу причастность.

— Пожалуйста, — насмешливо произнес Грибов и нажал кнопку, видимо, давая понять секретарше, что звонки могут начинаться.

— Если же мне не удастся сделать это, я все равно доведу свою правду до максимально возможного числа людей.

Телефон зазвонил, но Грибов быстро снял трубку и снова положил на место.

— Это как? — спросил он, прищурившись.

— Ну, буду бороться с вами вашим же оружием.

— Через газеты, что ли? — Грибов покачал головой. — Ни одна газета не возьмется печатать что-либо против меня. Может, коммунисты только. Так ведь засужу я их. Это не начальник ли вашей дочери вас надоумил? Он меня ненавидит.

— Если честно, надоумил один судебный процесс, — сказал Ивакин и встал. — Как раз одна неудавшаяся попытка засудить и надоумила. До свидания? — осторожно сказал он.

— Прощайте, — ответил Грибов и снял трубку.

…Звонок раздался часов в двенадцать. Они еще не спали: Ивакин теперь стал баловать себя насчет этого. Настроение было хорошее, он ждал фильма, даже приготовил соленых орешков, пива — такие они теперь с женой устраивали себе просмотры, со всеми удобствами. И вот пожалуйста, посмотрели!

Звонок выбил его из колеи. Жена немного испугалась, сбегала за валокордином на кухню. Когда она появилась в комнате, держа рюмочку с мутной жидкостью в одной руке и стакан воды в другой, Ивакин уже оправился. Он сидел перед телефоном очень прямо, с напряженной спиной и злыми глазами. Он слушал человека на том конце провода, и в его сощуренных глазах была ярость. Жена робко протянула рюмку с валокордином, но Ивакин лишь мотнул головой.

— Что ж. Это само по себе доказательство, — сказал он.

— Может, это и доказательство, — согласился Прохоров. — Но концы-то теперь, сам понимаешь, обрублены.

— Как это получилось?

— Вроде случайно. В разборке, что ли. В Тюмень его занесло. Там у них, правда, есть свои интересы — нефтяные. Все очень правдоподобно, давняя вражда с местными имеется, и нет никаких доказательств того, что его убили в связи с московскими делами. По крайней мере, выглядит очень убедительно.

— Ну, еще бы! Тут-то надо думать, уже другая структура потрудилась, менее склонная делать ляпы в работе.

— А ты не преувеличиваешь со своей теорией заговора?

— Ты мне и про статью говорил, что я преувеличиваю.

— Это я прошу прощения.

Ивакин подобрел немного — такие слова в устах Прохорова дорогого стоили, извиняться он не любил.

— Эх, я сам дурак! — признался он. — Все Грибову выложил. Не учел, что его лошадки бегают куда быстрее наших с тобой. Решил не рисковать с Олейниковым, значит… В РУБОПе, небось, празднуют?

— Даже не представляешь, как! Ты ведь их позицию знаешь: чем больше их подопечных друг друга постреляет, тем лучше. А Олейникова там давно терпеть не могли.

— И мой старый друг Андрей Петрович тоже сильно обрадуется, — печально сказал Ивакин.

— Это кто?

— Да один милиционер из Лазурного… Ладно, Прохоров. По сути, это ничего не изменило. В лучшем случае, посадили бы этого Олейникова. Так даже строже получилось. Зло наказано. Убийца убит…

— Да ведь и правда, — сказал Прохоров. — Убийца наказан.

Положив трубку, Ивакин махнул жене. Она стояла тут же, с валокордином наготове. Он, морщась, выпил. Запивать не стал — горечь во рту соответствовала внутреннему настрою.

Ночью он ворочался без сна. Было жарко, давило одеяло. Жена тоже просыпалась, тревожно вглядываясь в его борьбу с простынями и подушками. Она ничего не говорила, только вздыхала. Один раз ей послышалось, что он бормочет себе под нос. Прислушалась. «Чего ждал, дурак?» — пробормотал Ивакин. Но это могло быть и: «Он сказал, что рак». Жена похолодела. Ее давно мучила канцерофобия. «Не скрывает ли чего от меня?» — подумала она, но спросить побоялась. Так они и лежали до утра: каждый со своими страхами.