Оксана Обухова - Темная лошадка

Ее надо пожалеть. Стать родной, близкой, понимающей, и тогда ей будет тяжелей меня убить.

— Почему ты пряталась в коридоре? — тихо спросила я.

— А! — Рената махнула рукой. — Яркое воспоминание детства. Приходим из сквера, он только что дозу принял. И вперед. К гостям. А я застыла на пороге среди пальто и обуви и смотрю во все глаза, — Марата хлопают, обнимают… а он стеклянный!! Ему все до фени! Его хлопают, обнимают, а то, что я не пришла, — никто не видит. Представляешь, я два часа на тумбе просидела, думала, ну когда же обо мне вспомнят?! — Она затянулась в последний раз, затоптала окурок каблуком и с горечью выплеснула: — Не вспомнили. Домработница пошла пол в прихожей протирать, — иди, говорит, отсюда, мешаешь. Я — мешаю. Он со стеклянными глазами — герой, гордость и надежда, а я только пол мешаю подтирать. Смешно, да? Они ж его не видели в ломках… они думали он пай-мальчик. Надежда.

— Неужели никто ничего не замечал?! — мои плечи сводило болью, руки, казалось, распухли и превратились в бревна, но я вся была сплошь сочувствие и понимание.

— Заметили, — усмехнулась Рената. — Я один раз дозу вовремя не принесла, они с работы, а Марат в ломке…

— А зачем ты вообще соглашалась ему наркотики носить?! — Я намеренно не спрашивала о Марате. Только Рената. Только она и на первом месте.

— Мне было четырнадцать. Он был сильнее.

— Он тебя бил?! — Боже, как болят руки!

— Не он. Его друг. Один раз. Когда я отказалась украсть у мамы деньги и принести им. Они ждали меня в сквере…

— И брат позволил тебя бить?!

— Да он бы и не заметил, что меня нет. Гордеев мог меня прямо там под кустом закопать, он бы и не пикнул.

— А родители?! Неужели они ничего не замечали?! Почему ты им ничего не сказала?!

— Я сделала лучше, — усмехнулась Рената, — я показала. Вовремя дозу не принесла и показала.

— И что?

— А ничего, — с угрюмой горечью, вспомнила Рената. — «У Марата плохая компания, Рената негодяйка его покрывает и герыч носит, а он хороший. Несчастный, больной, запутавшийся мальчик». Сумасшедший дом какой-то! Этому слюнтяю, ничтожеству, девятнадцать, мне шестнадцать и я во всем виновата! Не сказала, не упредила, не доложила…

— А почему не сказала?

— А дура была. Боялась. Он же в ломках невменяемый был. А когда выросла, бояться перестала. Вложила по полной программе.

— Ну и что? Что было дальше?

— А дальше… дальше меня наказали, сказали, ты не имела права скрывать это «безобразие», а его в лучшую клинику в Швейцарию.

— На тебе злость сорвали?

— А что еще оставалось? Конечно, сорвали. Меня под замок, его в психушку, и все.

— Что все?

— Все стало по-прежнему. Марат — Центр Вселенной, он болен, ему нужно больше внимания. Его надо спасать, заботиться… А он ничтожество! Понимаешь, Сонька, он нич-то-же-ство! Слюнтяй! Я ему дозу принесла, он снова сел. Даже не задумался. Тут же въехал.

— Он был такой глупый?

Рената пожала плечами:

— Он был слабохарактерным. Аморфным, как плесень. У него даже слюна потекла, когда я ему дозу принесла. Представляешь, сидит, и слюни текут. Фу, падаль…

— Это было в первый раз или во второй? Я слышала его лечили дважды…

— И в первый, и во второй, — задумчиво произнесла Рената, невидящим взглядом таращась в угол. Она вся ушла в прошлое.

А я была в настоящем прикована к столбу и просто каменела от ужаса. Что я ей — она убила своего брата. Я почти не сомневалась, вопрос был в одном — случайно или намеренно Рената это сделала? Она знала, что принесла брату сверхдозу?

Думаю, да. Такая ненависть искала выход.

Видимо в лице моем что-то такое промелькнуло, Рената перехватила это выражение и усмехнулась:

— Думаешь, я чудовище, да? Принесла дозу… убила…? Нет, Соня, я ему в вену иглу не вставляла, герыч не вводила. Он сам сделал свой выбор — жить нормально, или сдохнуть. Он выбрал сдохнуть. Сам.

— Он знал, что доза слишком большая?

— А зачем? Сколько еще лет можно было нас мучить? Никто из них не понимал, что я сделала им одолжение — он бы никогда не слез с иглы. Он слюнтяй и ничтожество.

«А ты дала ему шанс?» — хотела спросить я, но сказала совершенно другое:

— Тебе не было его жалко? — у нас ведь начиналась игра в жалость…

— Нет, — твердо ответила внучка генерала. — Он изуродовал мне всю жизнь. Он так и остался иконой. Навсегда. Как думаешь, сколько стоит счастливое детство?

— Не знаю, думаю оно бесценно.

— А у меня его вообще не было. Счастливого. Он с дедом на парад, с отцом в офис… а я в школу с гувернанткой. Дед парад принимает, отставник уже, внука на шею посадит, фуражку свою ему нацепит… а я сзади, парад через его задницу гляжу… Дерьмо! Все его выверты — ах, трудный характер у мальчика. Я его ненавижу!!! До сих пор! Сонь, у тебя был брат?

— Нет. У меня е с т ь младшая сестренка.

— Повезло. Ты — старшая. А они тебя любят?

— Кто?

— Родители.

— Да. Но они в разводе.

Рената перестала замечать, что разговаривает с человеком, у которого связаны руки, а у нее за поясом лежит пистолет. В этом она ослепла, но в противоположность начала видеть — меня.

— Я всегда мечтала о сестре, — вздохнула она.

— Но у тебя же есть Миша. Я вижу, как сильно ты его любишь, — подлизалась я.

— Это не то. Это кара.

— За что?

— Я хотела, чтобы он умер. Он и Бьянка. Ходила в церковь, свечки за упокой ставила… Но не получилось, и родился Миша. Слабенький, он тоже несчастный, я ему нужна. Бьянка же не мать, так декорация… — Рената непритворно загрустила.

Как мне хотелось засыпать ее вопросами! О Хорских, о Коваленко, о няне Свете. Теперь я была уверена, что масло в ванной зачем-то разлила Рената…

Но я боялась вновь стать в ее глазах «мерзкой сыщицей». Пока мне удалось ненадолго превратиться в сестру. Ласковую, не слишком любопытную и ненавязчиво родную. Ренаточка всегда мечтала о такой сестричке. Так пусть получит хотя бы привязанную…

— А ведь никто ни в чем не виноват, — сказала вдруг Рената. — Он один во всем виноват… Ты не знаешь, когда он приедет?

Я догадалась, что речь идет о Михаиле Петровиче.

— Завтра днем или ближе к вечеру.

— Завтра? — переспросила она и рывком повернулась к Александру, давно сидящему на ступенях в позе немыслимой усталости: — Ты «маслины» достал?

— Нет, — равнодушно ответил тот.

— Сколько в стволе?

— Четыре.

— Хватит, — кивнула Рената. — Соня, если…

Я так и не узнала, что последовало бы за этим «если». На шнурке, свисающем с шеи Рената запиликал сотовый телефон, и, приказав всем взмахом руки соблюдать тишину, девушка ответила на вызов:

— Да, Любаша, слушаю.

В процессе того, как говорила Любава, лицо Ренаты мрачнело с каждой секундой. Глаза заледенели в неподвижности, губы сдвинулись, брови жили какой-то отдельной жизнью — они то взлетали вверх, то опускались к переносице. Ренату что-то сильно раздражало в рассказе подруги. Очень сильно раздражало.