Сергей Дышев - Кладбище для однокла$$ников

Она отрицательно покачала головой.

Никита оставил ей свой телефон и посоветовал немедленно ехать домой.

Серега шел за ним хвостом и молчал. Он был потрясен. Когда видишь горе и его причину рядом, в одной связке, или черствеешь, или ощущаешь, будто острое лезвие до крови режет душу.

– На базу? – спросил Сергей внезапно дрогнувшим голосом.

– Поехали, перекусим чего-нибудь. Тут через три квартала чебуречная есть…

Оказалось, что Савушкина здесь знали. Прыткий Алик радушно изогнулся:

– Никита Алексеевич, милости просим, давненько не был у нас! Как дела? Нормально? Пять минут подождете? Самые горячие… С огня!

Он смахнул невидимые крошки со стола, поставил четыре бутылки немецкого пива, откупорил. Почти моментально появились золотистые «конвертики» с мясом и соком, которые так приятно складывать пополам и впиваться зубами.

– Где работаешь щас? – Алик подсел рядом на краешек стула.

– Бандитов ловлю, – обтекаемо ответил Никита.

– Ох, опасная твоя работа. Почему уходить не хочешь? В охране больше получать будешь…

– Кому-то и бандитов ловить надо. Ты вот за «крышу» платишь?

– Я? Никому не плачу! – гордо вскинул кавказскую голову Алик.

– Врешь ведь!

– Вру! – рассмеялся хозяин.

– Вот видишь, Серега, он нам открыто говорит и даже не укоряет, что мы, менты, не можем его защитить. А если мы предложим ему, так сказать, оградить от «крыши», он откажется. Верно, Алик?

– Кому-то все равно платить надо, – философски ответил Алик.

– Никита, оставим тему?

Белым облаком вплыл официант, беззвучно поставил на стол бутылку «Русской».

– Сейчас еще чебуреки будут! – предупредил возражения Алик.

– Эх, ну как тут завяжешь, а, Серега? – Никита покачал головой, махнул рукой.

Алик тут же хрустнул пробкой. Выпили по полстакана, Савушкин поднялся:

– Пора!

Алик стал уговаривать: чебуреки по спецзаказу будут, но Никита уже помрачнел – работа тянула, как якорь, сброшенный в глубину.

В отделе их ждала новость: бюст № 1 обрел имя. Позвонили с завода имени Ильича и сообщили фамилию: Гниденко Владимир. Уволен два месяца назад за пьянство.

– Это хорошо, – сказал Савушкин, дыша в сторону. – Ищем аналогии, ребята. Связующая нить между бюстами поможет вычислить убийцу. На девяносто процентов вероятность, что это один и тот же человек, или банда.

– А вдруг это пошла мода? – подал голос Игорь. – Во, «Московский комсомолец» расписал: «Искусство» неизвестного киллера заставило ужаснуться даже видавших виды оперативников. Вчера утром в одной из подворотен близ Кремля обнаружен бюст. При внимательном рассмотрении оказалось, что это труп, зарытый по грудь и полностью обмазанный цементом…» Для беспредельщиков и всяких там отмороженных – чем не новая забава?

Савушкин поднял руку, требуя внимания.

– Сергей, поедешь к вдове Цуцени, вытянешь все из жизни покойного, начиная с пеленок. Игорь, ты на завод Ильича. Потом – в семью. То же самое – с младых ногтей, оценки в школе, медицинская карта, вплоть до алкогольного распада личности.

– И печени, – добавил Сергей.

Еще на первой «проходке», что по-тюремному – прогулка, Жогин приметил, что небо – близко, протяни руку, да еще подпрыгни хорошо, сразу достанешь. А ржавая сетка над головой, ну точно – со времен политзэка Емельки Пугачева, который маялся тут до казни в одной из башен… Только дотянуться бы, да ударить, не жалея кулака, вдруг – проломится? И вот она, воля, дохнет опьяняюще, и уже не страшен свинец в рожке часового, потому как все равно у Жоги расстрельная статья, уж не отвертеться, потому как рецидивист, и восемь отсиженных лет за убийство в драке никак не спишут даже за самое примерное поведение. Не ждать Жоге ничего хорошего от пе-ни-це-тарной (придумали же словечко!) конторы, не нужна живая могила в тюрьме для пожизненных на острове Огненном, за которую хлопочет лучший друг зэков товарищ Приставкин. Нужна воля, потому как смерть берет за «пищак» и давит, давит до хрипоты и блевотины. А вонючие стены камеры высасывают не только соки, выпивают мозги, превращая тебя в тупое и равнодушное животное.

Спалился Жога по-дурному. Пошел «на домуху» – хату брать. Все чин чинарем: вставил в дверную щель обломок спички, позвонил, спустился вниз. Через десять минут вернулся: спичка торчала на месте. Значит, дверь не открывали. Достал тонко отточенную (по спецзаказу!) стальную фомку, отжал «внутряк» – щеколду замка, резко толкнул. А тут как на грех, старая шамкалка навстречу ползет. Пришлось тем же «фомичом» перешибить бабку, чтоб не хитрила. Она и завалилась без стука. Когда барахло шерстил, не почуял худой сквознячок: входную дверь закрыл неплотно, и кто-то из соседей, проходя мимо, заметил следы взлома. Менты повязали на лестнице вместе с сумками…

Жога пошел в глухую несознанку, стал «панты крутить»: я, мол, искал хату дружбана, по буху познакомились. «Вижу, дверь настежь, старуха валяется, кто-то клацнул. Ну, думаю, чего добру пропадать…» «Не лепи горбатого, Жогин! – сатанел следователь. – Подписывай и не трави душу. На мне еще семь трупов висят!»

В камере – семьдесят рыл от пола до потолка, не вздохнуть, не охнуть, пот и сало на стенах, сон по очереди. Сокамерники прозвали его за убиенную старушку Раскольниковым. Но в отличие от рефлексирующего студента Боря Жогин никогда не страдал угрызениями совести. Он с детства считал себя всегда правым и находил простое и легкое оправдание всем своим поступкам. Когда отнимал деньги, пояснял, что пацаны должны с ним делиться, так как его папаня все пропивает. Позже, когда сформировался его квадратный череп с двумя шишками на лбу и такими же на затылке, еще более выдвинулась вперед челюсть, Жога пошел на разбойные дела, окончательно укрепившись в мысли, что все люди – это твари. До первой ходки у него был любимый афоризм: «СССР – палата № 6. Человек человеку – волк. Все люди – б…»

Жогина два раза возили на место убийства – устраивали ему следственный эксперимент. Два раза хозяин квартиры, лысый мужичок, закатывал истерику, порываясь вцепиться ему в горло, требуя немедленной смертной казни. Жогин тупо смотрел на плохо отскобленное пятно на полу и ни в чем не сознавался.

Вернувшись, медленно хлебал вечернюю шленку – жидкую кашу – и думал, думал.

Гадкие предчувствия томили его: не выйти ему из этих стен. Приговор по исключительной мере – и единственное «новоселье», самое страшное место в Бутырке, где обитатели почти не видят живого света: коридор № 6: четырнадцать камер, где содержат смертников и куда путь ведет через десяток стальных дверей… Там переодевают в «полосатку» – и оттуда уже не убежишь, разве что через трубу крематория…