Владимир Дружинин - Тайна «Россомахи» (сборник)

Выяснилось еще, что управхоз из одиннадцатого, Скорикова, уцелела и работает теперь в соседнем доме. Чаушев решил зайти к ней.

На углу улицы Пестеля и Литейного проспекта две девушки месили в корыте раствор. Угол дома был взломан. На другом углу дот был уже готов и из свежей кладки строго глядела на улицу черная квадратная амбразура. В последние недели дотов появилось множество, но Чаушев как-то не мог отнестись к ним всерьез. Ему не верилось, что амбразуры начнут когда-нибудь изрыгать снаряды, пулеметные очереди. Гитлеровцы в Ленинграде? Нет? Правда, он понимал, жители Минска, Киева, многих-многих наших городов тоже, конечно, не хотели верить. И все-таки…

Нет, твердил он себе, фрицы выдохлись. Недаром они зарылись в землю, накрылись бетоном, накатами бревен.

Дот – он, разумеется, нужен. Для острастки. Пусть знают фрицы, что мы готовы ко всему…

Дом девять облезлый, в трещинах, слепой, почти все окна заделаны фанерой, картоном, тряпками, чем попало. Его здорово тряхнуло, когда рядом упала фугаска. Скорикову лейтенант отыскал на втором этаже, в большой темной квартире, в лабиринте коридоров, который нельзя было бы распутать без фонарика. Скорикова хлопотала на кухне, переставляла сковороды, миски. Чаушев невольно потянул носом, но не ощутил ароматов съестного. Посуда издавала густой, голодный звон, и Скорикова – высокая, тощая, с костистым, широким монгольским лицом – совершала как будто ритуальное действо – призывала пищу.

– Дорш? – она с грохотом опустила кастрюлю на холодную плиту. – Точно, точно, из девятнадцатой квартиры.

– Она уехала?

– Вот доехала ли! Плохая она была, так что сомневаюсь. Сильно плохая.

Чаушев спросил, сколько лет Марте Ивановне, кто она такая, кем работала.

– Не сказать – старая. А год рождения… Фу, бывало, я все годы рождения по книге помнила, а как стукнула эта проклятая – ну, разом выдуло. Убило память.

Работала Марта Ивановна «в услуженье», уже много лет, у Литовцевых. По паспорту русская. Дедушка у нее из немцев, так она объясняла.

– Я говорю как-то: «Можешь ты, Марта, по-немецки хоть немного?» – «Нет, – говорит, – нисколько не могу. Только “гутен морген” да “гутен таг”». В школе она мало училась, два класса кончила. Какая она немка, что вы! Хорошая женщина, ее все у нас уважали. Она у Литовцевых троих детей вынянчила.

Семья Литовцевых большая. Доктор Степан Антонович – тот умер еще до войны. Супруга его, Таисия Алексеевна – педагог, выписалась в сентябре, живет у невестки на Васильевском острове. Два сына на фронте, дочь Зинаида тоже военная, радистка в штабе ПВО.

– Кто же, – спросил Чаушев, – находился в квартире в декабре, кроме Дорш?

– А никто. У нас не то что в квартире, а на всем этаже один жилец. Вот и посудите, кого мне посылать на крышу? Сама и лазаю каждый день и мешки с песком таскаю. Все сама…

– Вы бывали у Литовцевых? Вы не заметили, богатая у них обстановка?

– Откуда! – удивилась Скорикова. – Жили как все. Квартира культурная, книг много. Зинаида – она, знаете, Есенина читает. – Скорикова при этом понизила голос.

– А вы читали Есенина? – спросил Чаушев, не сдержав улыбки.

– Я? Боже сохрани!

Лейтенант прыснул. Скорикова обиделась. Ей хотелось чем-нибудь помочь.

– Вот Шелковников, хирург из седьмой квартиры, тот имел добра, – заговорила она неуверенно. – Старинные чашки собирал. Всякие, с блюдцами и без блюдец. Слыхать, у него на миллион их было. В Казани он сейчас. Чашки, конечное дело, пропали. На миллион чашек! Там все – в крошево, гвоздя не отыщешь от квартиры, не то что…

– Не знаете случайно, кто-нибудь навещал Марту Ивановну?

– Да кто же? Зина забегала проведать нянечку.

Полчаса спустя Чаушев докладывал полковнику.

– Езжай, езжай в Токсово, – кивнул Аверьянов. – Жива она или нет, ты разберись. Ориентируйся там, корешки раскопай.

«Корешки» – так он сокращенно именовал социальное происхождение.

В тот день попутный грузовик отвез Чаушева в Токсово. Он опоздал. Марта Ивановна три дня тому назад умерла.

– Вчера схоронили, вчера, милый…

Губы Маслаковой едва шевелились, говорила она тихо, словно с трудом вспоминала что-то очень давнее. Одинокая старуха в холодном доме, срубленном из толстенных бревен, когда-то, должно быть, сытом. Корешки ее? Какое они имеют значение теперь! Все же для порядка Чаушев спросил. Сама из работниц, бывшая ткачиха. Муж заведовал тут, в Токсове, лыжной базой. Сын на фронте, сапер.

– У нас ведь тоже плохо… Ну, овощей немного есть… Так ведь от овощей человек разве подымется? Дис… Как ее… Дистрофия…

Она перевела дух, справившись с тягостным словом. Его не было в русском языке. Слово принесено войной, и изгнать его надо, как врага. Навсегда забыть.

– Скучала она очень. Эту дис… Фу ты! Никак не выговорить… Может, она бы и выдержала. Главное – тоска ее убивала: как там моя Зиночка да как Таисия Алексеевна!

«Да, главное, – подумал Чаушев. – Жизнь потеряла смысл вдали от близких».

Он задал еще несколько вопросов – опять скорее для порядка, так как дорога в Токсово явно привела в тупик. Да, Марта Ивановна приехала в конце декабря. Настроение у нее было нервное. Сердилась она на своих – уговорили, чуть ли не вытолкали из Ленинграда. Иначе ни за что бы не снялась с места. Зиночка там, Таисия Алексеевна там мается в своей подвальной школе. А здесь хоть бы телефон был… Потом письмо пришло от Зины. Пишет, дом разбомбило, почти весь разнесло…

– Она успокоилась?

– Что вы! Еще больше ее потянуло к своим-то… «Мои, – говорит, – там под бомбами. А я зачем здесь? Ни богу свечка, ни черту кочерга».

– Вы не помните, – спросил Чаушев, – какое было число, когда она к вам приехала?

И этот вопрос для порядка.

– Какое же?.. Двадцать шестое, – произнесла она уверенно. – День свадьбы у нас… Мы с мужем двадцать шестого июня расписались, и каждый месяц мы… Соблюдали, одним словом. Помню, я Марте сказала, в аккурат ты на наш семейный праздник угодила! Праздник! А чем потчевать гостью? Капуста еще есть, и то ладно…

Чаушев уже не слушал. Как же так, ведь Скорикова утверждает – Марта съехала двадцать четвертого? Странно!

Надо проверить.

На другой день Чаушев снова проделал путь и на улицу Пестеля. Управхоз подтвердила, двадцать четвертого Марта вышла из дома с узелком. У нее был знакомый шофер на автобазе поблизости. Там обещали захватить ее, доставить в Токсово. Но вот уехала ли тогда Марта, Скориковой неизвестно. Ручаться нельзя.

– Я испугалась… Слабая такая, да еще с вещами! «Вздумала же ты, – говорю, – Марта, этакий тюк на себя взвалить!»

Конечно, Марта могла не застать подходящую машину. Да, не уехала и вернулась.

Прошло еще три дня, а Чаушев не подвинулся и на шаг. Так и осталось неясным, сработала ли явка на Пестеля. Положим, искомый третий вполне мог бывать в опустевшем доме, не попадаясь на глаза жильцам. В квартиру девятнадцать, как установил Чаушев, было два хода – парадный и черный. Смерть Марты Ивановны расстроила поиск, а корешки ее оказались труднодоступными, родилась она на юге, в Каховке, а там теперь немцы.