Евгений Сухов - Искупление вины

– Не боялся… Знал, что выживу.

– Ты едва не умер от потери крови. Врачам пришлось немало постараться, чтобы вытащить тебя с того света. Буквально за хвост! Я распорядился, чтобы за тобой был достойный уход.

Аверьянов отчетливо вспомнил наставленные в грудь стволы карабинов, субтильного лейтенанта, стоявшего немного в стороне. Припомнил, как тот яростно рубанул рукой, разделив его прежнюю жизнь на две части: то, что было до расстрела, и то, что составляло после.

– Спасибо.

– Это ты не мне должен сказать, а врачам, у тебя будет для этого возможность. Но теперь ты мой должник.

– Что я должен сделать?

– Ты должен пройти специальную программу в разведывательной школе.

– А что дальше?

– А там посмотрим, как тебя использовать дальше. Как тебе мое предложение?

– Разве у меня есть другой выбор?

– Ты быстро соображаешь. Для вчерашнего покойника… Я в тебе не ошибся.

– Я согласен. Должен же я как-то отблагодарить вас за свое спасение.

– Кем ты был до войны?

Проснулся немец, лежавший на соседней койке, и с интересом вслушивался в разговор. Видно, русский большая птица, если его навещает офицер «Абвера».

– Моя семья держала лавку… Но главное мое ремесло – резчик по дереву, это у меня получалось лучше всего. Любил вырезать птиц. Мы их называем «берегинями».

– Откуда ты родом?

– С Вологды.

– Вот как… Это хорошо, – одобрительно кивнул майор.

– У нас в Вологодчине едва ли не в каждом доме висит такая птица.

– Для чего нужна эта «берегиня»?

– Она оберегает от беды. Хранительница домашнего очага.

– Вот как только разобьем Советы, будешь вырезать своих птиц, сколько захочешь. Кстати, а что это за рисунок? – Майор вытащил из кармана сложенный вчетверо листок и, развернув его, положил на покрывало.

Обыкновенный блокнотный лист, на котором химическим карандашом был нарисован профиль красивой молодой женщины. В некоторых местах рисунок был подпорчен капельками воды, контуры лица расплылись, но в каждом штрихе чувствовалась рука настоящего мастера. Края листка заметно пообветшали, а на месте сгибов имелись белые полосы, слегка портившие рисунок. Но было понятно, что этот клочок бумаги берегли, как настоящую ценность. Вещица хранилась в верхнем кармане гимнастерки, застегнутом на металлическую пуговицу, там, куда обычно кладут самые важные документы.

Михаил оторвал от одеяла ослабевшую руку и потянулся к листку:

– Где вы взяли этот рисунок?

– Ты его держал в кулаке, когда тебя расстреливали. Понял, что этот рисунок тебе дорог, вот, решил сохранить.

– Я его вытащил из кармана перед самым расстрелом. Это и есть моя Берегиня, – осипшим голосом произнес Михаил.

– А кто эта женщина?

– Мой ангел-хранитель… Теперь все будет хорошо.

– Хм, вижу, что ты лучше меня знаешь. Кстати, теперь я буду называть тебя Филином.

– Почему?

– Ты выбрался из тьмы, парень. Без колдовства здесь не обошлось, – ответил Гемприх-Петергоф и, кивнув на прощание, вышел из палаты.

Майор Гемприх-Петергоф внимательно рассматривал светловолосую девушку, сидевшую напротив. Своими внешними данными она вплотную приближалась к арийским стандартам: высокий рост, светлые пушистые волосы, глаза – темно-голубые, а еще она великолепно знала немецкий язык. Но самое главное, происходила из местных фольксдойч, что давало ей право на работу в полевых борделях.

Недостатка в претендентках не было, более того, существовала даже некоторая конкуренция, немки проявляли невиданный патриотизм и шли в бордели едва ли не массово, чтобы оказаться сопричастными к победам вермахта. Но своими впечатляющими формами Гертруда оставила позади многих своих соперниц. Впрочем, за те преимущества и вознаграждение, что предлагал Третий рейх, стоило побороться: девушки получали весьма высокую зарплату, усиленный пищевой паек и некоторые дополнительные преференции, которые значительно облегчают обычную жизнь.

Гертруда «трудилась» в офицерском публичном доме, а прежде работала в фельдфебельском, куда нередко заглядывал и Филин. У него с ней образовалось нечто вроде доверительных отношений, что весьма интересовало майора, который хотел о каждом своем воспитаннике знать все.

Сам майор Гемприх-Петергоф тоже не брезговал услугами офицерских проституток. В таких борделях служили исключительно немки, выросшие на исконно германских территориях – в Силезии, Баварии, Саксонии, Пруссии… Каждая из них была не ниже, чем метр семьдесят пять, непременно светловолосая, с голубыми или серыми глазами и обладала хорошими манерами. Все проститутки входили в Немецкий союз женщин и Ассоциацию немецких девушек «Вера и красота» и служили в борделях исключительно добровольно. Но самое забавное заключалось в том, что все они всерьез верили, что своей так называемой «работой» поднимают боевой дух солдат и офицеров.

Эти мысли невольно заставили майора улыбнуться.

– Вам весело, майор? – неожиданно спросила девушка.

– Ну-у, не так чтобы очень… Просто вы, Гертруда, мне напомнили одну девушку, с которой я был близок.

– Мне приятно это слышать… Она была так же хороша собой, как и я?

– Помилуйте! – чуть ли не возмущенно воскликнул Гемприх-Петергоф. – Вы куда интереснее, чем она! Просто та девушка была моей первой любовью.

О своей собеседнице майор знал многое. Сразу после окончания двух курсов медицинского университета, побуждаемая патриотическими чувствами, Гертруда как одна из активисток Ассоциации «Вера и красота» была направлена на передовую Восточного фронта. Надо признать, что она была отобрана среди многих претенденток, подходивших по всем параметрам, и прошла жесточайший конкурс.

Первые три месяца Гертруда работала в публичном доме для солдат, обслуживая за месяц до шестисот человек. Бордели, как правило, располагались в прифронтовой зоне, неподалеку от передовой. Так что снаряды, разрывающиеся неподалеку, только усиливали ее желание быть полезной.

Впоследствии было замечено, что девушка слишком хороша для солдатского потребления, и тогда ее перевели в фельдфебельский бордель, где клиентов было не столь много, а зарплата куда выше. И только полгода назад вышел приказ о переводе ее в офицерский публичный дом.

– Так что вы хотели узнать у меня, господин майор? – Гертруда пристально посмотрела на Гемприх-Петергофа.

Вытащив из ящика стола фотографию Аверьянова и протягивая ее Гертруде, майор спросил:

– Вам знаком этот человек?

Она взяла снимок, слегка надула полные капризные губки, а потом обиженно проговорила:

– Разве при такой работе, как у меня, всех запомнишь? Хотя нет… Этого я помню. Правда, здесь он немного другой… Усталый, что ли, изнуренный. Почему-то мне он показался особенным.