Николай Якушев - Банкир на мушке

– Мешаю я вам жить, дочка? – с горестным сожалением спрашивала мать. – Ты уж прости. Видишь, как получилось?..

– Ну и что это ты опять придумала? – негромко сказала Карина. – Все в порядке. Сейчас суп разогрею, обедать с тобой будем. И все будет хорошо.

Дынин остановился посреди залитого солнцем больничного двора и, прищурясь, внимательно посмотрел кругом. Сквозь густую листву старых раскидистых деревьев сверкала строгая белизна лечебных корпусов. На площадке перед главным входом стояло десятка полтора машин. По асфальтовым дорожкам с озабоченным видом проходили люди в белых халатах. В тени деревьев на лавочках сидели больные с равнодушными бледными лицами.

Дынин подумал и лениво двинулся туда, где стояли машины. Подойдя поближе, он увидел знакомый номер и удовлетворенно усмехнулся. Похоже, младший Шапошников тоже здесь, и это ему на руку.

Дынин опять остановился и полез в карман за сигаретой. Горячее солнце расслабляло его и настраивало на благодушный лад. Хотя неприятностей у Дынина хватало. А он больше всего на свете любил покой.

В идеале он вообще бы осел где-нибудь на пустынном сказочном берегу, где пальмы и песок. Жрал бы одни бананы и пялился бы день-деньской на океан. Дынин очень любил солнце, простор и не страдал от одиночества.

Правда, океан он видел лишь на картинках, а вкус одиночества попробовал впервые только четыре месяца назад, когда от него ушла жена, прихватив с собой двенадцатилетнюю дочку. Так она выразила свой протест. Она считала, что с Дыниным ее жизнь не удалась. Она так и сказала на суде, когда они разводились. Судья, тоже женщина, заметно ей сочувствовала.

Дынин давно привык к этим жалобам и оставался невозмутимым даже на суде. В своей жизни он перевидал тысячи людей, стоявших на самых разных ступенях общественной лестницы, и ни один из них не мог сказать, что его жизнь удалась. Это была общая беда, но если женщина что-то вбила себе в голову, переубеждать ее бесполезно.

Он и не пытался. Совершенно равнодушно отнесся он и к размену квартиры, вполне удовлетворившись доставшейся ему комнаткой в зачуханной коммуналке.

Ему было все равно, где спать. По-настоящему его тяготила только разлука с дочерью, которую он очень любил, хотя жена утверждала обратное. Но тут она просто лукавила, дочь тоже любила Дынина. Даже сейчас она оживлялась, когда по выходным Дынин приходил ее навещать, охотно бродила с ним по улицам, сообщала все школьные сплетни и слушала его выдумки о погонях и перестрелках, о кровожадных бандитах и несгибаемых сыщиках. Одно плохо – дочь потихоньку начинала взрослеть, а значит, постепенно превращаться в женщину. «А когда она ею станет, – размышлял Дынин, – она тоже начнет искать удачу в этой жизни, и ты ей уже будешь не нужен, потому что она увидит в тебе человека, который поломал судьбу ее матери, и в этом качестве ты для нее и останешься до самой своей смерти. И с чистой совестью сможешь признаться, что твоя жизнь тоже не удалась».

Дынин осознавал эту неизбежность с грустью, но без раскаянья. Так сложилось, и тут уж ничего не поделаешь. Он не был религиозен, но соглашался с мыслью, что жизнь – это просто испытание, ниспосланное свыше, и все, что тебе предназначено, придется расхлебывать до дна. Главное, не терять головы.

Своими размышлениями Дынин ни с кем не делился, и мало кто догадывался, глядя на его почти двухметровую мускулистую фигуру, на суровое, грубо вырубленное лицо с тяжелым подбородком, на маленькие глаза, в которых не угасал мрачновато-иронический огонек, что имеет дело с философом и лентяем. На службе его считали упертым и надежным работником, человеком действия. Его побаивались – о физической силе Дынина ходили легенды.

Однажды, например, они брали маньяка, убившего шесть женщин в лесополосе за городом. Брали его на квартире. Маньяк оказался мужиком не из слабых, килограммов под девяносто весом. Встретил он их с топором в руках, с налитыми кровью глазами.

Дынин свалил его с одного удара. Маньяк влетел в собственный платяной шкаф, проломив обе полированные дверцы, повредив позвоночник и получив ушиб мозга, от которого впал в кому на несколько дней.

Никто за это Дынина не похвалил – маньяк наделал в городе много шума, и общественность требовала открытого суда. Никто не верил, что этот мерзавец может отделаться одним-единственным ударом по морде. Но дело именно к тому и шло. Начальство пригрозило, что переведет Дынина в регулировщики, если маньяк не встанет на ноги.

Именно тогда Дынин впервые посетил эту больницу, его жертва лежала в реанимации с отеком мозга, и врачи давали самый неутешительный прогноз. Правда, вскоре этот тип все-таки очнулся, и потом удивительно быстро пошел на поправку, и в результате предстал перед судом, где ему дали «вышку». Дынин присутствовал на суде, и маньяк это заметил. Под пристальным ироническим взглядом Дынина он начал заметно нервничать и, кажется, выслушал приговор с облегчением.

Как ни странно, Дынин свою работу любил. Не то чтобы любил, но получал от нее удовлетворение. Он изымал из общества заразу, которая нарушала покой, и это было главным.

А корни его жизненного выбора уходили, наверное, в детство. Дынин рос хлипким, болезненным пацаном, и ему здорово доставалось от отца – драчуна и забулдыги. Чем тот занимался, Дынин так и не узнал. Мать, которая тоже натерпелась порядочно, никогда об этом не говорила. Дынин подозревал, что папаша его каким-то боком был причастен к преступному миру, но специально выяснять это никогда не старался. Он слишком ненавидел этого человека.

В детстве у него была единственная мечта – вырасти, раздаться в плечах, сделаться таким же громадным и злобным, как отец, и тогда уж расквитаться с ним сполна. Увы, как всякая детская мечта, эта тоже осталась только мечтой. Дынин начал стремительно расти и набирать вес только после шестнадцати, а к тому времени папаша уже перебрался в мир иной, погибнув в какой-то пьяной драке, где ему перерезали горло, подкравшись сзади.

Дынин помнит, что, узнав об этом, он испытал сильное разочарование. Но, видно, что-то засело в его мозгу, потому что, немного поскитавшись по свету, отслужив два года в кремлевском полку, он вернулся в родной город и пошел в милиционеры. Папаше он ничего уже не мог доказать, зато уж папашиным дружкам или тем, кто вполне могли таковыми стать, Дынин покоя не давал. К тому времени, когда он стал опером, его знали, наверное, все уголовники в городе и предпочитали не связываться, даже когда он загонял кого-нибудь в угол. Проще было отсидеть.

Дынин долго думал, что все у него в порядке, пока не ушла жена. Тогда он впервые подумал, что, в принципе, никому нет дела до его усилий и, может быть, никого и не интересует покой и мирная жизнь. Что-то менялось – и не в лучшую сторону. Люди словно с цепи сорвались. Все делали деньги, деньги, деньги, жертвуя при этом чем угодно. Закон становился просто мифом. Убийство превратилось в обычное ремесло. Каждую неделю Дынин кого-то арестовывал, кого-то догонял, но все это напоминало попытки ложкой вычерпать море. На место одного преступника приходило десять новых. Многие из коллег Дынина давно опустили руки и постарались поудобнее пристроиться к новому миру, где правили деньги. Дынин был равнодушен к деньгам.