Юрий Чуб - Гибель общаги

При всей экстремальности этой работенки он держался за нее. К нему относились с уважением и неплохо платили. Он кропотливо копил на «однушку». А пока был доволен и этой дырой, благо ее съём его не разорял, а хоромы с евроремонтом ему были ни к чему. Да и удобно, недалеко от рынка. Все свое свободное время он посвящал чтению арабской поэзии, попивая зеленый чай и слушая «Дорз»…

– Рич у нас арабист, – похлопал его по плечу Коля. – Саади в подлиннике читает.

– Ладно тебе, – поправил очки Рич.

– Не скромничай. Он даже комментарии к Корану в какое-то издательство отсылал. Правда, не напечатали, сволочи. Но ты, Рич, все равно крутой.

– Да какой я крутой. Была бы у тебя мама из Ирака…

– Ну не скажи. Вот у меня мать чувашка, а папа чистокровный хохол. И толку? Ни чувашского не знаю, ни в украинском ни бельмеса. Знаю только «здоровеньки булы», и то в трезвом виде не произнесу. Не то что Рич – всегда как стекло, и все помнит, паразит.

Коля с философической грустью махнул очередную стопку.

– Ты мусульманин? – спросил Илья у Рича.

Тот пожал плечами.

– Зачем? Глупо связывать себя условностями. Мне просто интересна восточная культура. В детстве бабушка читала мне много арабских сказок. Они меня завораживали. Ну, и потом, эта внешная форма языка, все эти извилины, завитушки… Они мне всегда нравились, я любил их копировать с трех лет. А постарше они мне стали казаться чем-то выхваченным из природы – то изгибом ветвей, то волнами с россыпью брызг…

– Понятно, ты эстет.

– Дело не только в этом. Понимаешь, в моей семье все было немного странно. Мама была гораздо старше отца. Кажется, у них было лет 15 разницы. Прямо как у Магомета со своей женой Хадидже, – почему-то виновато усмехнулся Рич.

– И что?

– Да ничего хорошего. Любовь быстро прошла, и отец с матерью стали жить своей жизнью. Как сказал Хайам, «О, жестокое небо, едва распустилась – как уже осыпается роза моя». Я просто сбежал из дома. А дальше ты знаешь.

Илья пустился было в свою очередь рассказывать о себе, но захмелевший Коля его перебил. Он вдохновенно наплёл Ричу, что Илья его дальний родственник, который приехал на заработки из Мурома. Мол, дома работы нет, а в столице можно хоть как-то устроиться.

– Но работу сейчас попробуй найди, снимать хату не на что. Он поживет у тебя немного, ладно?

– Окей, – согласился Рич. – Но лишней кровати нет, придется спать на матрасе.

Так Илья остался у арабиста.

Прошла неделя. Рич утром исчезал, вечером появлялся. Допоздна сидел за ноутбуком, задумчиво перебирая клавиши.

Время от времени прибегал Коля, приносил из общаги свежие новости. Заведено уголовное дело по статье «Убийство». Илья объявлен в розыск. Комендант под шумок хотел кого-то вселить в опустевшую комнату, но следователь запретил. Рассказывали, что коменданта еще и крепко пропесочили в ректорате, когда выяснилось, что муж с женой жили не в «семейке», а в обычной студенческой общаге.

– Где похоронили Алину? – тихо спросил Илья.

– Не знаю. Выяснилось, что у нее никого не осталось. Ни отца, ни матери. Может, так и лежит в морге.

Илья шумно выдохнул. Он хорошо помнил маму Алины – экзальтированную едкую тётку. Это была худая жилистая женщина, которая дважды была замужем (по всей видимости, неудачно) и имела явные проблемы с психикой. Говоря о ней, Алина часто употребляла слово «депрессия».

К Илье теща сразу же отнеслась с глухой предвзятостью. Во время знакомства сверлила провокационными вопросами по поводу его скромных доходов. Тут же ехидно окрестила «теоретиком». К счастью, Илья видел её лишь трижды – в день знакомства, во время росписи в ЗАГСе и на похоронах.

Теща умерла внезапно, как перегоревшая лампочка. Илья подозревал, что сама себе помогла. Но с Алиной он на эту тему не заговаривал – ей и так было тяжко.

Илья целыми днями вспоминал свою недолгую жизнь с Алиной, лежа на матрасе. Пытался отвлечься телевизором. Пару раз в криминальной хронике мелькнуло его лицо. Давнишний уродский снимок со студенческого билета, где он, впалощёкий и нехарактерно насупленный, был мало похож на себя. «Ну и хорошо», – почти безразлично подумал он.

Все время он думал, думал, пытался найти какую-то рациональную взаимосвязь, склеить события. Временами его бил озноб от страшной мысли: «А вдруг это я убил?»

Тогда он вскакивал и сидел, как наэлектризованный. Отчаянно экспериментировал – надавливал себе пальцем на горло и жал, жал все сильнее, наконец изо всех сил, пока не начинал задыхаться и кашлять. Затем подходил к зеркалу и подолгу разглядывал след на горле.

Иногда ему начинало казаться, что это он вышвырнул Алину в окно, в то время как его сознание отправилось шататься по улице.

Это могло случиться помимо моей воли, думал он. Может быть, это моя скрытая агрессивность так вырвалась наружу?

«Неужели это я?» – в сотый раз спрашивал он себя. И тогда не знал, куда себя деть. Хотелось выйти на улицу и бежать куда-нибудь, до какого-нибудь препятствия. И биться в него всем телом, орать и царапать ногтями. И если бы в этот момент его схватили и увезли куда-то, это было бы настоящим избавлением…

Но выходить он не мог. Это было опасно. Срабатывало реле самозащиты. Его искали, и он должен был скрываться. Таковы были правила этой дьявольской игры.

Следователь Пантелеев схватил шилообразную штуковину и метнул, особо не целясь. Дротик для дартса вонзился в дверной косяк.

– Ты в меня чуть не попал! – аж присел следователь Суставин, в этот самый момент входивший в кабинет.

– Ладно, не выдумывай, – проворчал Пантелеев.

Суставин покосился на стену, всю в причудливых узорах дырок.

– Кто ж так бросает, Паша? Тут плавность нужна. А ты лупишь со всей дури.

Суставин выдернул дротик из косяка, отошел от мишени и прицелился. Чуть качнувшись, метнул, нежно разжав пальцы, словно воздушный поцелуй послал. Но в последний момент рука предательски дрогнула (чертово похмелье!), и дротик полетел косо, в сторону двери. В которую уже входил полковник Затворов.

Суставин и Пантелеев застыли, как соляные столбы. Им показалось, что дротик летит вечно: медленной дугой зависает в воздухе, а в растворенной двери уже маячит бульдожья усатая морда полковника. И в эту самую морду, прямо в усы, в самый нюх…

Зажмурившись, они не видели, как дротик ужалил полковника. Тот издал резкий звук, напоминающий свиной хрюк.

Головы Суставина и Пантелеева, стремительно в этот миг седеющие, покрыли тонны отборного мата. В лавине ругани нет-нет да проскакивали обычные слова («сгною», «урою»), отчего бедным следователям становилось еще страшнее. Они уже давно заметили, что если Затворов сыпал сплошными матюками, он был более-менее безобиден. Вкрапления же приличных слов свидетельствовали о его запредельной злости.