Инна Тронина - Озирис

Лейла пропустила мужа вперёд, и они оба слушали речь вещуна, обращённую к молодому человеку, стоящему напротив старика, который чем-то напоминал кудесника из «Песни о вещем Олеге». Когда перед ним оказался Флориан, старик снова раскрыл книгу, пощупал толстыми пальцами строки. Лицо его помрачнело, и он грустно покачал головой.

– А тебе, мил человек, и сказать-то нечего. Жить тебе осталось лишь две недели!

Лейла пронзительно вскрикнула, схватила Флориана за руку и потащила вон с рынка. Она забыла о том, что заплатила за двоих, и два часа пришлось ждать своей очереди на солнцепёке. И сейчас молодожёны с ужасом смотрели друг на друга. Андрей не знал о происшествии на Сытном рынке, иначе не стал бы зажигать свечи и призывать мертвых. Но Лейле и Флориану от этого было не легче.

Потом они ехали по Невскому в переполненном троллейбусе. Лейла, даже не пытаясь сдерживаться, притворяться, что ничего особенно не произошло, пыталась найти какой-то выход.

– Уедем! Непременно уедем к маме в Сухуми – там тебя не найдут. Хорошо, что мы узнали… Наверное, твои враги из Молдавии захотят отомстить. Они, конечно, узнали, где ты живёшь, но про Сухуми никому ещё не известно. Я завтра же возьму билеты, и мы летим. У меня как раз начинается отпуск. Маме скажем, что приехали в свадебное путешествие. Соглашайся, тебе уже ничего не остаётся. Неужели ты сомневаешься, что действительно может случиться страшное?

Флориан старался не мять молочно-белые и ярко-бордовые гладиолусы, купленные на том же Сытном рынке. Чёрные, глянцевые волосы Лейлы, забранные на затылке в тугой узел, мазнули его по щеке. Он ли не верил?! Ему ли не предрекала каждый шаг покойная Ливия? Да, конечно, она не решилась сказать Флориану то, ужасное. А этот старик смог, потому что был лицом посторонним. Он узнал будущее и передал всё клиенту, которого даже не видел…

– Конечно, летим.

Стенкулеску отвернулся к стеклу и стал смотреть на Невский проспект, прощаясь.

Ливия говорила, что от судьбы не уйдёшь. Даже если в Питере его не найдут молдавские боевики, то и в Сухуми что-нибудь случится. Лейла верит в спасение – пусть верит. После плача её синие глаза становятся такими глубокими и прозрачными. Она много страдала в жизни, так пусть хоть эти две недели проживёт счастливо. Она так трогательно надеется на милосердие жестокой судьбы!..

И сейчас, в трепете свечного пламени, ещё светлым питерским вечером, под звенящие, отрывистые аккорды гитары, Андрей по-польски пел суровую, даже страшную песню. Про то, как ни мать, ни жена не ждут у окна партизан, которые цепочкой бредут пор лесной тропе. Им уже не накроют стол, потому что их дома сожжены, а семьи частью загублены, частью разбросаны по свету. Лишь ветер воет в развалинах, но он не равнодушный и не злой. Он – родной, как и всё в этой стране. Он летит, осушая слёзы, считая раны и кресты, чтобы партизаны могли отомстить палачам за кровь и позор…

Почти все гости плакали, особенно женщины. Никто не стыдился своих слёз. И представлялась им уже не далёкая давняя Польша. А своя родная страна – разорванная, опутанная колючей проволокой, заставленная нелепыми пограничными столбами, горящая по окраинам гражданской войной. И стелется горький дым над дорогами, перепаханными гусеницами танков, ползёт, разрываясь на клочья. А ветер летит и летит…

Струны так и пели, но уже только в памяти Озирского. Он сидел за кухонным столом и, не переставая, курил. Белая влажная рубашка натянулась на спине; галстук Андрей сбросил, а рукава закатал. Кругом так и стояли отмытые до скрипа тарелки, сверкали бокалы и рюмки. Свет стосвечовки под лазурным абажуром отражался в лезвиях ножей и в зубцах вилок.

Андрею уже реально стукнуло тридцать пять лет – он родился в девять часов вечера. Взглянув на ходики, он поднялся с табуретки и вытащил из-за мойки пустую бутылку из-под спирта «Ройял». Этим «королевским» средством для мытья окон немецкие фирмачи завалили весь Питер, а русские мужики немедленно принялись им травиться. Оказывается, бутылку украла Лёлька – к счастью, в ней уже не было спирта. Теперь старшая сестра Клавдия укладывала бандитку спать в детской.

Те гости, которым не нужно было проезжать мосты, откланялись. Маяцкие, Калинины, ещё три четы, а также Клавка и Саша Минц остались ночевать на Фонтанке. Герман Рудольфович, нашаривая в кармане трубку, тоже расстёгнутый и помятый, стоял в коридоре, опираясь спиной на стену. Его уже не держали ноги, и он просто слушал, как одна внучка укачивает другую деревенской колыбельной про Лешего и Кикимору. Лёлька всё не засыпала, и Саша Минц уже устал ходить по коридору в ожидании того момента, когда Клава освободится. Он посадил себе на руки Женьку Озирского и завёл с ним разговор о достоинствах отечественной научной фантастики.

Герман Рудольфович – высокий, стройный, загорелый, со светлой плойкой волос и большими глазами цвета грозового неба, нетвёрдым шагом вошёл в кухню и сел рядом с сыном, набивая трубку капитанским табаком. Андрей между делом отметил, что у отца очень красивый и чувственный рот, волнистый, благородный нос, высокий лоб, изрезанный элегантными морщинами.

Вот только красные прожилки, какие обычно бывают у пьяниц, испортили кожу на лице. Свой японский шейный платок, а также серебряные запонки с аметистами Герман где-то посеял, и уже забыл о них. На его артистических руках блестели два кольца – обручальное и массивный перстень-печатка, тоже чернёного серебра.

Герман вздохнул, запустил пальцы в свои густые, с проседью, волосы и с интересом оглядел чужого ему мужчину. Издали они выглядели скорее братьями, чем отцом и сыном. Странно было, что один из них, краснея и потея, получал другого на пороге роддома. Жарким летом пятьдесят седьмого года младенца завернули в голубое пикейное одеяльце и перевязали атласной синей лентой.

Этот свёрток с двумя бантами, похожий на коробку конфет, и забрал из Снегирёвки красавец-студент Гера Фрейденберг. Но смотрел он не на сына, а на бледную, сильно похудевшую жену Манечку. И думал – неужели эта девочка родила? Да ещё от него? Невероятно. Это какой-то розыгрыш…

На цыпочках из детской выбралась Клавдия, которая уже позабыла о недавнем конфузе. Пьяная и шальная, и от того ещё более жаждущая ласки, она немедленно упала в объятия несостоявшегося супруга. Женька к тому времени уже ушёл спать. Андрей же насвистывал, думая о своём, и не замечал отца. Внизу, в колодце двора, кто-то заводил старый облезлый «Москвичонок».

– Значит, отпустишь Женьку со мной? – вполголоса спросил Герман, чиркая спичкой о коробок и покачивая во рту длинной блестящей трубкой.

– С дорогой душой! Лёльку бы ещё кто-нибудь взял…