Анри де Кок - Гостиница тринадцати повешенных

Дело же было в том, что, вопреки приказу хозяина, слуги несли его не в Лувр, находившийся, собственно, в городе , а в предместье .

Внезапная остановка заставила графа спуститься с небес на землю. Носилки находились у особняка, перистиль которого не имел ничего общего с колоннадой королевского дворца. При свете факелов Анри заметил незнакомые фигуры вооруженных людей, прислуги.

– Что все это значит? – вскричал он. – Куда вы меня принесли, тупицы?!

Сей окрик относился к носильщикам, которых граф считал своими людьми. Но его людей там не оказалось! Как носильщики, так и сопровождавшее носилки лакеи были облачены в его ливреи, но все они были ему незнакомы.

Граф де Шале нахмурил брови. Все же он был слишком значительным вельможей, чтобы опускаться до расспросов подчиненных.

– Кто-нибудь соблаговолит мне объяснить, что здесь происходит? – произнес он вслух. – Я жду.

– Соблаговолите подняться на несколько ступеней, господин граф, и вы тотчас же получите объяснение этой загадки.

Слова эти произнесла молоденькая и хорошенькая девушка в русской одежде, стоявшая на верхней площадке лестницы, по которой предлагалось подняться графу.

При виде этой юной прелестницы холодный и сдержанный гнев Анри де Шале превратился в гнев насмешливый.

– Катя! – вскричал он и, заметив, что носилки с явной целью отрезать ему путь к отступлению окружили вооруженные люди, продолжал уже тише: – Ах, так это западня! Мои слуги подкуплены!.. Какой же я глупец, раз ничего не заметил! Отлично разыграно, Татьяна!

Какое-то время он стоял в нерешительности, сжимая лихорадочной рукой эфес шпаги.

– Что ж, – проговорил он наконец, – так и быть! Раз уж она пожелала вновь меня видеть, она меня увидит.

И он начал подниматься по лестнице.

Катя, с беспокойством следившая за всеми его движениями, поспешила вперед, освещая дорогу двумя розового воска свечами в роскошных подсвечниках.

– Эй! – произнес граф, останавливая горничную за платье. – Подожди-ка немного, дай на тебя посмотреть! Знаешь ли, ты стала еще краше за тот год, что я тебя не видел.

– Ваше сиятельство слишком добры к несчастной крепостной девушке, – прошептала Катя, покраснев до ушей.

– Черт возьми! Такая крепостная, как ты, может затмить любую княгиню! Кстати, во Франции нет крепостных, моя милая… Все крепостные, ступившие на нашу землю, становятся свободными. Хочешь, Катя, я тебе это докажу? Докажу сейчас же? Ты мне нравишься… да… Давай руку и пойдем со мной. Клянусь честью, тебя никто здесь не посмеет удержать!

– Вы ошибаетесь, господин граф. Окажись Катя, моя крепостная… слышите, моя крепостная… так безумна, что прельстилась бы вашими любезными обещаниями, то клянусь вам: если бы мне пришлось убить ее, дабы удержать, я бы не колебалась ни минуты, ни секунды – я бы ее убила!

В дверях, ожидая графа, стояла Татьяна.

Анри де Шале посмотрел на нее с иронической улыбкой и, нежно потрепав Катю по зардевшейся щечке, сказал:

– А ведь она действительно на это способна, твоя добрая госпожа, так что оставайся лучше с ней, бедняжечка!

Затем, резко переменив тон, он обратился к Татьяне:

– Итак, сударыня, вы желали меня видеть? Позвольте, однако, заметить вам, что вы используете странные способы для достижения своих целей! Но, в конце концов, хитрость была довольно изощренной и достаточно ловко приведена в исполнение, так что я готов уделить вам немного внимания. Я вас слушаю; чего вы хотите?

Говоря это, Шале вошел в гостиную, которая была убрана с такой ослепительной роскошью, что граф, привыкший к богатой обстановке, не удержался от жеста восхищения.

Под его ногами – ярких цветов персидский ковер, вокруг, формируя диван, – огромные подушки из темно-красного шелка; на стенах – гобелены из восхитительных тканей, тонкость которых ни в чем не уступала тонкости нюансов самих гобеленов; вся мебель – эбенового дерева, повсюду – дорогие вазы, картины известных мастеров, редкие цветы.

– Как здесь великолепно! – промолвил граф, решив, что отрицать красоту убранства этой комнаты было бы ребячеством.

– Если вы действительно так считаете, я очень рада, – живо отвечала Татьяна, – потому что все это принадлежит вам.

– Что? – проговорил Анри де Шале презрительно. – Мне?

– Разумеется! Раз уж я принадлежу вам, то не принадлежит ли вам и все то, чем я располагаю?

Настала минута молчания. Интонация настоящей любви, искренней страсти всегда способна повлиять даже на самое безразличное сердце. Стоя напротив этой женщины – невероятно красивой, – которая любила его и так ясно давала ему это понять, пусть он этого и не желал слышать, граф чувствовал, что ему не хочется ни обижать ее, ни насмехаться над ней.

Они сели рядышком, но она – чуть ниже, чтобы позволить физически доминировать над ней тому, кто так сильно доминировал над ней морально. И в этом положении она смотрела на него… о, отнюдь не дерзко! Казалось, для этого совершенно восторженного взгляда она, напротив, смягчила пылавший в ее зрачках огонь. То была уже не покинутая и разгневанная любовница, глаза которой говорят неблагодарному: «Почему ты меня больше не любишь?», а женщина, которая вдоволь настрадалась, а в качестве упрека за этот разрыв использует нежность, украдкой пряча ее за слезой.

Увы! Анри не любил больше Татьяну; а мужчина, который не любит, становится безжалостным. Первый же подходящий предлог позволяет ему вновь войти в ту роль, от которой отстранило его непредвиденное обстоятельство.

Губы его растянулись в сардонической усмешке и, вытянув палец в сторону лица Татьяны, он промолвил:

– А ваша клятва? Ваша торжественная клятва оставаться в маске все время нашей разлуки, она что, уже забыта?

Татьяна задрожала.

– Меня вынудили ее нарушить! – вскричала она.

– Полноте! Вынудили! Да неужели? Гм! Сознайтесь лучше, что вам надоело беспрестанно носить эту маску!

– Я вам повторяю: меня вынудили ее снять.

– Он хоть хорош собой – тот, кто принудил вас это сделать?

– Мне не известно, хорош ли он собой, но одно я знаю точно: до тех пор пока я ему не отомщу – не успокоюсь!

– Вот так так! Еще один неверный любовник, приговоренный вами к адским мукам! Поистине, моя бедная Татьяна, это ужасно, что вы так еще ничего и не поняли! Любовь, дорогая моя, это не то чувство, которому можно приказывать, как вашим мужикам — вы ведь именно так у себя, в России, называете крестьян?.. Она приходит – ты говоришь ей «здравствуй», уходит – говоришь «прощай». И ее не преследуют и не подвергают гонениям за это.

– Стало быть, если Мария де Шеврез скажет вам завтра, что она вас больше не любит, вы о ней тотчас же забудете?

Граф встрепенулся.