Борис Акунин - Не прощаюсь

– Золото сестренка, – сказал Воля в коридоре. – Даже не знаю, кто для артели ценнее – Джики или она. Между прочим, «джики» по-грузински значит «барс», а девушку зовут Рысь. Так что оба мои помощника из семейства кошачьих, что и правильно. Кошка – самый свободолюбивый зверь, недаром римляне сажали ее к ногам богини Либертас. У нас тут всё держится на Рыси, она вроде начальника штаба. Настоящая русская девочка из тех, что живут идеей. Раньше такие стреляли в губернаторов и министров, умирали в тюремных голодовках. В прошлом году Рысь записалась в женский «Батальон Смерти» и ушла на фронт. Не из так называемого патриотизма, а во имя прав женщин. Какова? – Артельщик восхищенно рассмеялся. – Получила пулю в грудь, еле выжила. И видишь – снова на переднем крае.

Коридор два раза повернул и уперся в металлическую дверь с висячим замком. Рядом находился часовой, но его винтовка лежала на полу, а сам он заканчивал рисовать углем на стене огромную голую бабу, изображенную с максимальным натурализмом.

– Ты что делаешь, Козлов?!

Парень оглянулся. Он был цыганистый, чернобородый, но не в плаще, а в солдатской шинели.

– Не видишь? Рисую. Ты сам говорил: свободный человек должен, как это, развивать в себе художественное начало. Вот, развиваю, а то скучно стоять. Хороша?

– Ничего хорошего, – сердито сказал артельщик. – Такая похабщина унижает женский пол!

Козлов обиделся.

– Вот хрен за тебя сегодня проголосую. И ребятам скажу.

– Да черт с вами, не голосуйте, – пробурчал Воля, доставая ключ. – Хоть отдохну… – Протянул руку, нащупал выключатель. – Заходи, Фандорин. Весь конфискат, который еще не выменяли на продукты, хранится здесь. Тут Рысь распоряжается. У нее во всем порядок.

В небольшой безоконной комнате, стены которой были сплошь заняты деревянными шкафами, на длинном столе лежали аккуратно рассортированные ценности: отдельно – серебряная посуда и подсвечники, золотые монеты столбиками, портсигары, царские ордена, серьги, ожерелья, кольца. Были и медальоны, но ни одного с алмазами.

– Что, нету? Может, брат, изъявший медальон, еще не вернулся?

– Вернулся. Полчаса назад.

У Воли нижняя челюсть будто окаменела.

– По правилам всякий боец, произведший реквизицию, немедленно по возвращении должен сдавать конфискат в казну. Не сдал – значит, вор. У своих братьев украл! За это – суд. Вот что. Ты его опознаешь?

– Лица я не видел. Но знаю приметы.

– Отлично. Сейчас увидишь всех. – Главарь анархистов зло барабанил пальцами по столу. – Слыхал, что часовой про голосование говорил? У нас раз в неделю перевыборы артельщика. Такой порядок. Каждый четверг, в пять пополудни, общее собрание. Сегодня как раз четверг, и время, – он взглянул на часы, – половина пятого. Пойдешь со мной, покажешь мерзавца.

Собрание артели происходило на заднем дворе – должно быть, в здании не было помещения, способного вместить весь отряд. На асфальтовой площадке, зажатой между главным корпусом, флигелями и оградой, стояло сотни полторы людей – как сразу заметил Фандорин, почти сплошь «братьев». «Сестер» вместе с уже знакомой ему Рысью не набралось бы и десятка. Анархические дамы были не менее живописны, чем мужчины, но в данный момент они Эраста Петровича не интересовали.

Хорошо, что все собрались снаружи, на холоде. Значит, были в верхней одежде и, что особенно кстати, в головных уборах. Фандорин пересчитал гарибальдийские шляпы (двадцать семь), выбраковал тех, кто не в плаще с пелериной (получилось одиннадцать), а из этих выделил высоких и чернобородых. Осталось всего три человека.

Один – кадыкастый, с бороденкой перьями, совсем юный, но при этом ерепенистый, с вызывающе выпяченной нижней губой. Стоял руки в карманах, время от времени поплевывал.

Другой – смуглый, с быстрым взглядом, всё время переступающий с ноги на ногу, словно готовый сорваться с места. Из фартовых, ясно.

Третий, наоборот, совершенно неподвижный, физиономия каменная, почти до глаз заросшая дремучей бородой.

Любого из троих очень легко было представить в роли уличного грабителя.

Вел собрание жутковатый Барс-Джики. И понятно почему – видно было, что дикая вольница побаивается свирепого кавказца.

Оратор из Джики был никакой.

– Ну чэго, – сказал он, уперев руки в бока. – В пэрвый раз что лы? Давай, Арон. Выходы.

Вот и всё вступление.

Должно быть, Воле как действующему артельщику полагалось обратиться к собранию с предвыборной речью.

Она тоже была не слишком длинной.

Воля поднялся на крыльцо, обвел двор своим пылающим взглядом, начал негромко:

– Спасибо, что раз за разом меня переизбираете. Надоело, поди, каждую неделю слушать одно и то же. Поэтому я коротко. Про самое главное. Про нашу черную правду. Она почему называется черной?

Слушали его хорошо. Толпа отлично чувствует настоящую, неподдельную одержимость, подумал Фандорин, и заряжается, а то и заражается ею.

– …Потому что мы человека не забеливаем и не раскрашиваем. Мы его любим черненьким. Таким, каков он есть. Я люблю вас всех. Злых, обиженных, больных сифилисом, про́клятых, никому не нужных, грешных, преступных – всяких. И знаете почему? Потому что вы – здесь, в артели «Свобода», а значит, для вас свобода важнее всего. Вы такие же, как я. Вы мои братья и сестры. Как и я, вы ничего и никого не пожалеете во имя свободы. А я ничего и никого, включая самого себя, не пожалею ради вас, и вы это знаете. Всё, я кончил. Вы свободные люди, решайте.

Ему не хлопали, одобрительно не кричали, но молчание было красноречивее аплодисментов.

Вот каким должен быть вождь. Во всяком случае, в охваченной революцией России, сказал себе Эраст Петрович и вздохнул. Ничего и никого не жалеть – слишком дорогая цена. Даже за свободу.

А Воля встал рядом и спокойно, будто только что не произносил высоких слов, шепнул:

– Ну? Видишь мерзавца?

– По приметам подходят трое, – так же тихо ответил Фандорин. И объяснил, кто именно.

– Спартак, Топор, Жохов… – процедил Воля, недобро прищурившись. – Ладно. Выборы кончатся – разберемся.

Собрание тем временем продолжалось.

Когда Джики спросил, готова ли артель голосовать или еще кто хочет выступить, поднялась рука.

– Хватит с нас Арона! – крикнул какой-то в картузе. – При таком Воле никакой воли нет! Братва, даешь актера в артельщики! Невского желаем!

Громов-Невский был тут же, в плаще поверх рубашки, бледноватый, но улыбчивый. Он помахал всем рукой и шутливо поклонился, уронив на лоб пышную прядь.

– Это наш артист, – сказал Воля. – Знаменитость. Отлично выступает на митингах и вообще много сделал для пропаганды наших идей.

Эраст Петрович не уловил в этих словах ни враждебности, ни ревности.