Вячеслав Белоусов - Провокатор

– Чего?

– Да я это… – понимая, что и так сболтнул лишнего, Жмотов весь скривился. – Им с тобой встретиться надо.

– Встретиться?

– Ну.

– Кому это им?

– Обух-Ветрянский. Особист. Он проверкой занимается.

– Та-а-ак…

– А в больнице несподручно.

– Вона что… – Минин, раздумывая, брови вскинул и губы поджал. – А я маракую, что это Фёдорыча пробрало? Я его долбил, долбил, как дятел, всё выписать просился, у меня птица дома от голода пропадает, а он ни в какую. А сегодня – в пять минут оформил, собирает, чуть ли ни бегом и в три шеи меня! Понадобился, выходит?

– У них это быстро.

– Ты не хитри, Прохор. Ещё что сказать можешь?

– Да мне откуда знать, Степаныч? Мне поручено – взять и доставить. Вот и исполняю.

Минин не спускал с лейтенанта настороженных глаз. Тот не выдержал, голову нагнул, в ногах высматривать что-то начал, но долго не смог, взорвался:

– У нас там такой бедлам!.. Ни у кого слова не вытянуть. Друг на друга косятся. Игорька не вижу вторые сутки, он при этом… Обухе-Ветрянском и днюет, и ночует. То забегал, а теперь ни ногой.

– Прищучили, выходит, вас…

– Не то чтобы…

– Ладно. Не велено, значит, не велено. А ты знаешь!.. Я сам сейчас туда заявлюсь. Чего мне? Раз нужен. А ну-ка разворачивай!

– Нет уж, Степаныч, – перепугался Жмотов и за ручку дверцы ухватился: не выскочил бы оперуполномоченный из машины на ходу.

– Это что же? Арест?

Они уставились друг на друга.

– Ну ты скажешь, Степаныч, – растерялся Жмотов и смутился. – Чего это тебе в голову взбрело? Чего мелешь? Какой ещё арест?.. Приказано.

Минин только зубами скрипнул.

– Я же тебе сказал, Степаныч. Шнейдеру стол поставили в кабинете начальника. Ахапкин как в гости на работу приходит. А у Баклея этот… Обух-Ветрянский безвылазно. Сотрудников по одному вызывают и с утра до вечера гоняют. Чего выпытывают?.. Я впервые в такую проверку угодил.

– Самого вытаскивали?

– Нет ещё.

– Чего ж они ищут?

– А кто их знает! Игорька бы спросить. Но он без продыху с особистом тем.

– Значит, Игорёк твой при деле оказался?

– Чего это ты, Степаныч?

– А ты смекни сам…

– Да нет. Не может быть такого!

– Ладно. Не ломай башку.

– Нет. Чтобы Игорёк!..

– Вот и я думаю. Это не тридцать седьмой год.

– Ты что, Степаныч!

– Поглядим…

Больше они не проронили ни слова. Минин будто онемел, и за стеклом автомобиля на улицах его ничего не интересовало, а Жмотов подавленно бросал на него косые взгляды. Отпустив машину, они также молча зашли в дом. Всё забыв, Минин бросился к клетке с попугаем. Птица шарахнулась от него в угол, присмотревшись, осмелела, клюнула несколько раз в руку, когда он воду начал менять.

– Кусай, кусай, – приговаривал оперуполномоченный, улыбаясь доверительно, извиняясь и спиной закрывая птицу от Жмотова. – Так и надо такому хозяину непутёвому. Завёл птицу для мучений.

– Пр-р-ровокатор-р-р! – отругала его птица.

– Что это он у тебя? Разговаривает? – Жмотов тоже к клетке подсел.

– Ты чужой. Отойди в сторону, – зашипел на него Минин. – Не пужай птицу. Она ко мне ещё не привыкла.

– Ого! Посмотрите на него! Какие мы!

– Пр-ровокатор-р-р! – заорала птица на чужого.

– Материт он тебя, – доложил Минин.

– Так уж материт?

– Это у него самое гадкое слово.

– И кто научил?

– Птица она сама всё понимает. Тем более попугай. Они, говорят, до триста лет живут. Этому вот и неизвестно сколько. Он со Степанычем мыкался, а до него со стариками – владельцами. А тех, от кого достался, – вовсе не ведомо. Может, ему уже лет сто пятьдесят. Он, может, с какого-нибудь острова Борнео самим этим… Крузенштерном на паруснике завезён. Он насквозь тебя видит! Со всеми твоими потрохами.

– Ты наговоришь, – хмыкнул недоверчиво Жмотов, но от клетки отошёл, на попугая покосился, примостился подальше на табуретке. – Откуда у этого безмозглого прозорливость такая? У него башка, во! С гулькин нос. Там кости одни, извилинам негде быть.

– Птица с ребёнком, с дитём схожа, – грустно улыбнулся Минин. – Она врать не научена, как мы с рождения, поэтому непосредственная, что видит перед собой, что слышит, что думает, на то и реагирует соответствующим образом. А попугаи в особенности. Чуткая, чистая натура, он тебе в душу заползает, проникает в самую затаённую твою глушь. Отыскивает такое, о чём, может быть, ты и сам не догадываешься.

Жмотов и рот открыл, глазищами заморгал, не зная, верить оперуполномоченному, или издевается тот над ним, а Минин вполне серьёзно продолжал:

– Видишь, как он на тебя таращится неотрывно, голову склонив, будто доктор изучает. Заинтересовал ты его. А у них это без промаха: хороший человек – значит, доверие; дерьмо – дальше без интереса. И сволочных враз определяет. Ему, чтобы правду знать, не требуется, как тебе, к кулаку прибегать, раскалывать…

– Ишь ты! – Жмотов опять отодвинул табуретку от клетки. – Сам-то, Степаныч, не боишься, что тебя раскусит этот твой провидец? Сам-то давно определился, что хорошее, а что говнецом отдаёт?

Он с сомнением на капитана покосился и зло хохотнул:

– Во, философа я открыл! Ты, Степаныч, на себя не похож. Залечили тебя в больнице. Рассуждать стал… Мысли какие-то попёрли. Не замечал я раньше.

– Я сам себя открыл за эти несколько последних дней. Словно пелена с глаз спала.

– После того как отец Кондратий шарахнул? – не унимался лейтенант.

– И это помогло. Знаешь, когда смерть за плечами почуешь, всё острее и видишь, и понимаешь.

– Вон оно как! – с интересом уставился Жмотов на оперуполномоченного. – И чего же ты почуял?

– Жизнь свою рассмотрел, только с другой стороны на неё взглянул. Поздно понять всё удалось. Но пробрало.

– Интересно, интересно…

– Раньше, может быть, я и не сказал бы тебе этого, Прохор, а теперь, когда ты за моей спиной следишь, самая пора пришла.

– Ну, ну…

– Ты вот всё про птицу калякаешь. Почему, мол, провокатор? А ведь не ты один голову над этим ломал. И мне, чего уж тут, невдомёк было. Я тоже Михеича пытал. А он отнекивался. Говорил, что рано, мол, не созрел я, чтобы доверять мне. А тут как-то намекнул. Я-то сразу не допёк. Уж больно у него мудрёно получалось. А теперь вот и я учуял. Нет, не юлил он предо мной. Правду открывал…

– Ты чего тумана-то напускаешь, Степаныч? – Жмотов насторожился весь, прямо в кулак сжался. – Ты чего вокруг да около шкандыбаешь?

– Птица эта спать ему не давала, понимаешь…

– Чего уж тут! Орала небось по ночам. Когда ж уснёшь. Только в пьяном виде.

– Да ты погоди с выводами-то, – отмахнулся Минин, замолчал сам в затруднении. – Как бы тебе объяснить? Это предлог вроде для Степаныча, причина, что ли. Он не спал по ночам, а мысли-то разные в голову лезли, заставляли о себе, о жизни нашей, о людях размышлять, о делах теперешних…