Ирма Бирюкова - Миллион за булаву

– Давай, мама, подумаем, как они у нас оказались, – рассудительно предложила Маруся, когда мы вернулись к долларам.

– А чего тут думать, ты перепутала рюкзаки, когда машину занесло, и на тебя посыпалось все то барахло. Напихал для маскировки. «На дачу везу», – злобно передразнила я водилу-валютчика. – Свой в куче ты упустила, а чужой подхватила. Значит, надо искать дядю в кепке. А я на номер даже не посмотрела.

– А я посмотрела! – торжествующе выпалила Маруся. – И запомнила, потому что получился мой день рождения. 20–81. Завтра мы его найдем, отдадим деньги и заберем мой купальник. И без всякой милиции, тихо-мирно. И поклянемся, что никому ничего не разболтаем.

Неожиданно Маруся расхохоталась.

– Ты чего? – мне было не до смеха, я соображала, согласится ли ведущий криминальную тематику Мишка помочь мне выяснить владельца машины по номеру.

– Представляешь, какое у него сделается лицо, когда он полезет за баксами, а вытащит мой купальник с кружевами?

От этой картины я тоже развеселилась, и вечер закончился вполне приятно. Правда, за стирку я так и не взялась, потому что мы долго искали, куда бы на ночь спрятать валюту, чтобы было совсем надежно. Наконец, засунули рюкзак на антресоли, в пластиковый мешок с зимними вещами, и Маруська, умиротворенная, улеглась в постель, не забыв потребовать, чтобы я, как всегда, посидела рядом.

– Слушай, Маруся, – воспользовалась я случаем провести среди дочери воспитательную работу, – может, с долларами ты и права, но как же это можно никому вообще не доверять? Так же невозможно. У людей же есть и родственники, и старшие коллеги, наконец, друзья…

– Ага, – насмешливо перебила Маруся, – ты еще про свою Люсю расскажи!

Я смущенно замолчала. Люська действительно плохо вписывалась в беседу о верной дружбе. Именно к ней от нас с Марусей ушел легкомысленный отец и муж Володя Смородин. Правда, я сама его к ней толкнула, можно сказать, собственными руками. То, что каким-то чудом доставшийся мне в спутники жизни красавец, балагур и умница с физмата – не приверженец супружеской верности, стало безнадежно ясно на втором году совместной жизни, когда Маруся только родилась. Одинокими вечерами в нашей общежитской «семейной» комнате я плакала, страдала и составляла планы страшной мести, но так и не решилась что-нибудь предпринять, главным образом, из-за того, чтобы «ребенок не рос сиротой». Конечно, все свои горести я щедро выплескивала на Люську, с которой мы нежно дружили с первого класса и вместе поступили в университет. Она мне очень сочувствовала, возмущалась и одно время даже не разговаривала с Володей. Принципиально. Но однажды в ответ на мои стенания она вдруг сказала:

– Да пожалей ты его, Верка!

И когда я озадаченно вытаращилась на нее, спокойно объяснила:

– Ну, какая ты ему жена? Он же от тебя уже по всей общаге пробежался! Мужик на глазах курвится, а ты все хнычешь. Его в кулаке надо держать, а ты размазня!

– Его удержишь! Попробуй! Как же! – мне было очень обидно.

– И попробую! Я в общем-то тебя…, как раз собиралась с тобой поговорить… – Люська замялась, что было не в ее обычае, и я, не видевшая мужа уже два дня, поняла, что дело плохо.

– Так он что, у тебя?

– Да. Собирается возвращаться. Но я его не пущу, так что не жди. Он с тобой погибнет. Ищи себе такую же тряпку.

Я не стала спорить. По правде говоря, даже обрадовалась, что уже ничего не надо решать. Вот долгой дружбы с Люськой было жалко, но и это уладилось. Через два месяца Люська прибежала ко мне вся в слезах и первым делом заглянула под кровать. Оказывается наш Володя, как колобок, благополучно укатился и от нее. Мы хором поплакали над несчастной бабьей долей, и дружба была спасена, не прервавшись даже после университета, когда Люська осталась в Москве, а я по распределению приехала сюда, в город, откуда по иронии судьбы был родом мой вероломный супруг и где до сих пор жила его мать, моя бывшая свекровь. С ней мы, между прочим, тоже остались в самых добрых отношениях, а в Маруське жившая одиноко бабушка просто души не чаяла. Та ее тоже любила, а вот Люську ненавидела с недетским пылом. Как-то с год назад, сумев вытянуть из меня эту старую историю, Маруся убеждена теперь, что Люська – подлая предательница: «Не понимаю, мама, как ты ее простила!». Я оправдываюсь неуклюжим: «вырастешь – поймешь», на что дочка презрительно щурит глаза. Совсем как сейчас при упоминании Люськиного имени.

– Ну ладно, оставим Люсю, не твоего ума еще это дело. А вот как же с Липой? Разве ты ему не доверяешь?.

Тут пришла Маруськина очередь смутиться. С Липой они были неразлучны, несмотря на возрастные и половые различия. Липу по-настоящему звали Андреем, это фамилия у него была Липин. Он был на два года старше моей дочери, но после того, как их «взрослой» детсадовской группе поручили шефствовать над младшей, Марусиной, мальчик взял ее под персональный присмотр. Они со своей мамой заходили за ней утром, благо, жили мы на одной лестничной площадке, забирали ее в садик и вечером приводили домой. Андрюша всегда делился с ней всеми лакомствами, не давал никому в обиду, а став постарше, катал на велосипеде вокруг дома. Поначалу меня смущала эта детская любовь, потом я привыкла и даже немного забавлялась, наблюдая, как моя Маруська чисто по-женски умудряется командовать не по возрасту самостоятельным Липой.

Особенно повзрослел он после смерти матери, тихой и кроткой женщины. Перед этим она долго болела, и Липе приходилось заниматься совсем не детскими и не мужскими делами. Он ходил по магазинам, убирал квартиру, готовил, решительно отклоняя все мои попытки помочь. «И не уговаривай его, – слабым голосом, но с гордостью говорила Наташа. – Он ужасно упрямый. Весь в отца».

При этом она переводила обожающий взгляд на стену, где в рамочке висела свадебная фотография: выглядевшая совершенной девочкой Наташа и ее жених, надо признать, довольно красивый парень действительно с упрямым лицом. Парень, превратившийся в Липиного папу, между тем все время проводил на работе и в командировках, что было неудивительно, потому что он служил в милиции и имел майорский чин. Он был настолько занят службой, что мы с ним так толком и не познакомились, и я никак не могла запомнить, Егор его зовут, Игнат или Илья. Что-то такое исконно русское. Больше я о нем ничего не знала, хотя мы вежливо кивали друг другу при редких встречах в подъезде.

С год назад Липа сообщил, что его папа покинул службу, и у него теперь какое-то «дело». Дело, видимо, требовало еще большего времени, чем милицейские хлопоты, потому что двенадцатилетний Липа жил теперь, можно сказать, один. Однако за папу заступался каждый раз, когда я позволяла себе неодобрительно отозваться о странной работе, мешающей отцу позаботиться о ребенке. «Он заботится, – отвечал мне Липа. – И работа у него хорошая. А я уже большой». В общем-то, до Липиного папы мне не было никакого дела, тем более, что мальчик все чаще соглашался поужинать с нами, а по выходным и пообедать, и вообще почти все время торчал у нас, что заметно отразилось на Марусиных отметках по математике. Я была довольна и в конце концов оставила его папу в покое.