Сергей Богачев - Век испытаний

Цех многократно повторил эхом победный клич пролетариев: «Дави их!» Щуплый, почувствовав поддержку собратьев, продолжил наступление, увидев перед собой цель – коренастого человека с усами, одетого в чистое пальто поверх кителя. Раз собратья кричат, что нужно давить, – буду давить и вот этот, похоже, у них главный. Свои в обиду не дадут, поддержат!

Однако победный рейд щуплого закончился, так и не начавшись. Конечно, Пашку учили, что биться нужно лицом к лицу и до первой крови или пока соперник не упадёт, но разворачивать нападавшего к себе лицом и тем более, в соответствии с кодексом, сбросить о землю кепку и предупредить о нападении: «Щас я тебе вломлю по первое число!» – на это совершенно не было времени. Ни доли секунды не задумываясь, Пашка подставил щуплому подножку, да так незаметно, подбив одну ногу об другую – будто тот сам запутался в своих ботинках или на шнурок наступил, что щуплый так и упал перед Сергеевым со скрещёнными ногами. Тут же Пашка получил по затылку, но с разворота ударил в людскую стену на уровне локтя и попал кому-то в живот. Этот кто-то свернулся в три погибели и тоже упал на пол, а Пашка, увидев перед собой десяток недобрых лиц, поднял ладошки вверх перед собой, как будто выходил на кадриль. «Я первый не бил, что вы, как можно, господа?» – читалось на его лице.

Дядька Степан заорал что есть мочи: «Назад! Задáвите братана! Это свои!»

Его громкий клич о судьбе щуплого слесаря возымел действие и был поддержан. Некоторые работяги расставили в стороны руки, сдерживая соратников не напирать на то место, где недавно виднелась его рыжая макушка.

Артём наклонился и подал руку лежащему на полу пареньку. К тому времени он уже успел приподняться, оставив на цеховом полу несколько капель юшки из разбитого носа.

– Вставай, земляк! – И парень под одобрительный гул подал руку.

– Разберись сначала, голова горячая! – со всех сторон послышались одобрительные возгласы. Вместо битвы «стенка на стенку» – стороны во многом благодаря Пашкиной подножке замирились.

– Говори теперь, раз пришёл, товарищ Артём!

Фёдор Сергеев на любой трибуне чувствовал уверенно: и сейчас на слесарном ящике, и в порту на паровозе узкоколейки.

Дефицита ораторского искусства товарищ Артём не испытывал, а наоборот – ещё в юности обратил внимание на то, что в состоянии заставить людей себя слушать, и затем всячески развивал в себе это умение. Несмотря на то что никаких конспектов своих речей он никогда не вёл, ни в одном своём выступлении запинок не допускал. Говорил всегда простым языком. Таким, что любой работяга мог его понять, не вникая в смысл незнакомых слов вроде «индульгенция», «экзекуция», «экспроприация». Талант оратора и способность доносить свои мысли до любой публики – от австралийских докеров и до питерских анархистов – делали товарища Артёма личностью незаурядной. По прибытии в Харьков летом семнадцатого первое, чем он занялся, – это были публичные лекции «Война и рабочее движение в Австралии». Речи о далёкой стране, где такие же проблемы, да ещё из уст известного в городе дерзкого революционера имели успех. Всякий раз по их окончании страдающие революционным романтизмом юнцы набирали себе баллы перед старшими товарищами, проявляя свою информированность: «А сколько у вас побегов, товарищ Артём? А как вы провели охранку в Сибири? А жандармы в Австралии такие же супостаты?»

В этот раз Сергеев тоже остался верен себе и в течение двадцати минут прояснил товарищам рабочим и примкнувшим к ним служащим видение вопроса о том, как восстанавливать социальную справедливость, почему господа заводчики не хотят, чтобы производство увеличивалось, а наоборот – сворачивают его, штат сокращают и урезают зарплаты, что нужно, чтобы заводы работали, и что теперь со всем этим делать.

На двадцатой минуте щуплый, который оказался в первых рядах, вытирая рукавом разбитый нос, молвил соседу, совершенно незнакомому мужику, который пришёл вместе с Артёмом (волею случая это оказался Степан Черепанов): «Складно сказывает, как воду льёт. Поверить, пожалуй, можно, а я уж было подумал, не наш вовсе».

Степан, который полчаса назад был готов за своего друга отметелить чахлого, но решительного пролетария, по-дружески похлопал того по плечу со словами: мол, нечего было кидаться куда ни попадя, урок тебе на будущее, сначала думай, на кого накатываешь.

На проходной Артёма уже ждала пролётка, нанятая по такому случаю товарищами, до которой его и проводили, но Сергеев, уже стоя на подножке, замешкался, словно высматривая кого-то.

– Степан! Степан! – зычным голосом Сергеев обратил на себя внимание Черепановых, которые немного отстали. – Иди сюда, скорее!

Степан и Пашка пробрались сквозь плотную толпу вдохновлённых участников революционного движения до пролётки.

– Товарищи, товарищи! – Артём жестом показал Черепановым забираться в экипаж и не спорить. – Товарищи! – Поток вопросов из толпы продолжал сыпаться в его сторону, будто он был единственным, кто знал на них ответы. – Завтра прошу вас прибыть на митинг, который состоится на заводе ВЭК [3] Харьковский электромеханический завод. в полдень! У ваших братьев такие же вопросы, все вместе и обсудим!

– Трогай! – Кучер понемногу придал экипажу ход, толпа расступилась, продолжая обсуждать идеи оратора, а Сергеев обнял Степана крепко и от души. – Ну вот, теперь уж здравствуй, дружище, поближе! Твой? – Артём кивнул в сторону Пашки, подразумевая, что это сын Черепанова.

– Племяш. Павел Черепанов, Трофима сын, – представил его Степан.

Пашка подал руку новому знакомому и сразу же оценил крепость его руки.

– Сейчас мы едем ко мне и даже не думай сопротивляться, – тоном, не терпящим пререканий, сказал Фёдор. – Познакомлю тебя с Лизочкой.

– Раз в двенадцать лет могу не спорить, – Степан моргнул племяшу. – Лизочка это дочь?

Артём искренне рассмеялся:

– Один-один! Я тут, похоже, якорь бросил. Не всё же бобылём ходить. Елизавета – это любовь моя. Женюсь наверняка! Она редкой души человечище, вот такой души! – Фёдор руками исполнил жест, которым рыбаки показывают свой самый большой улов в жизни, и громко рассмеялся.

Фатум

Степан обратил внимание, что на общем сером фоне, какой в эти тяжкие времена в своём большинстве являли собой харьковчане, он видел сейчас счастливого человека, полного сил, целей, эмоций и решительности. И одной из причин такого разительного отличия была влюблённость Фёдора. Помноженная на его природный темперамент, она заражала окружающих жизнелюбием и оптимизмом её обладателя.

Фёдор был уверен, что фатум не существует, что кораблями правят капитаны, а не провидение, и потому в свои тридцать четыре считал себя капитаном. Все его путешествия и приключения, пережитые за эти годы, уже были достойны произведения, в котором ушлый романист нашёл бы почти всё для исключительного сюжета: перестрелки, заговоры, погони, аресты, побеги, путешествия, чужбина, тяжкие испытания голодом и холодом, но не нашлась бы там только одна тема. Пожалуй, самая главная для успешного произведения – любовная история. Бурный образ жизни не позволял Фёдору долго оставаться на одном месте, и посему, даже если и возникала скоротечная искра между ним и какой-либо очаровательницей, в костёр она превратиться, как правило, не успевала.