Григорий Свирский - Ленинский тупик

— Добрый мой совет, Игорь Иванович — не лезь не в свое дело. А то и у тебя кепочку сорвут. А то и твою ученую голову — этой практики у них навалом…. Ты, кажись, фолклорист… в прошлом? Так твое дело — песни. Слышишь вон, голосят? Вынимай свою тетрадочку, и карандашиком чик-чик…

Из-за окна доносился звенящий женский голос. Ермаков подошел к окну, выглянул в него. И то ли снизу заметили управляющего, то ли случайно так пришлось, но там подхватили в несколько голосов, с присвистом:

Ермаков грузно осел на скамью, стоявшую у стены. На этой скамье обычно ерзали прорабы, вызванные в кабинет управляющего. Не сразу прозвучал его голос, глуховатый, усталый и… оправдывающийся.

Игорь круто, всем корпусом, повернулся к нему. Ермаков, как говаривали на стройке, не оправдывался еще никогда и ни перед кем.

— Прораб, Игорь Иванович, работает не восемь часов, а сколько влезет, — устало заговорил он. — Холодище. Грязь. Летом пыль, духота. А то в траншее, под дождем. Сапоги чавкают. Сверху сыплется земля. Как пехотный командир на позициях… Такие условия вырабатывают характер. Иногда ляпнешь… — Он встал со скамьи, морщась, видно раздосадованный и своими мыслями и своей виноватой интонацией; властно рубанул воздух рукой и заговорил снова горячо, — может быть, не только и не столько для Игоря, сколько для себя самого:

— Ты впечатлителен, как моя дочка Настенька. Петуху голову отрубят — она ночь спать не будет. И страхи твои петушиные. Пе-ту-ши-ные, слышишь?! Взбрело же такое в голову — паренек пришел на стройку по комсомольской путевке, вырос в тресте, а он сует его в деклассированные элементы. В босяки. — Ермаков отмахнулся рукой от возражений. — Шурка, повторяю, кадровик, гордость нашего треста. Ты психоанализ над собой производи, слышишь? Акоп-мизантроп не глупей тебя, у него эта самая «выводиловка» поперек горла стоит, а он от тебя, энтузиаста, скоро будет в крапиве хорониться… Повременщина родилась на свет божий раньше египетских пирамид. Ежели тебя добрый мОлодец, ничему не научил нынешний улов…

Игорь перебил Ермакова жестко:

— Госплан», «Министерство», Сергей Сергеевич, все это из сталинского прошлого, экономика. Сегодня вроде бы другая эра…

— Вроде бы… — саркастически повторил он — Скажу тебе напрямки, дорогой Иваныч — он же романтик-хиромантик, зело ты ученый, да, видать, сильно недоУченный. Ты мне нравишься, недоученный! По складу ума, ты, вижу, — народник. С сердцем. На всякую беду откликаешься. Лезешь во всякую дырку. И ему — ткнул большим пальцем за спину-своими глупостями не надоедаешь. Но ему все равно наврут в три короба. И о тебе, и обо мне: служба ГБ у нас налажена… Да и зависть качество не редкое… Хочу, чтоб тебе, энтузиасту, народному заступнику, не сломали шею. А ты к этому близок. Опасно близок. Уточнять не буду. Уточню, может, когда съем с тобой пуд соли. Но не сейчас.

Ермаков посчитал, что он съел с Тимофеем Ивановичем этот самый «пуд соли» лишь через год, когда судьба Игоря повисла на волоске, а точнее, романтик, без преувеличения, вернулся с того света, и даже бывший зек Акопян, человек верный и подозрительный, поверил, что Некрасов вовсе не «подосланный казачек».

И вот в день обычной толкотни и ругани у касс, когда новые волны подсобниц снова пели с надрывом старую нюрину припевку«…не хватает на харчи» Игорь Некрасов, удрученный нищенской советской зарплатой, опять воскликнул что-то по поводу «дурацкой, предельно жестокой к нашим людям экономики», тут Ермакова и прорвало:.

— Никакая это, Иваныч, не экономика. Это, прости, заблуждение пролетарского дитяти, от которого, как и от всех нас, всю жизнь правду прятали, как от несмышленышей острые предметы…..Это чи-истая политика.

— Политика?!

— Политика, Игорь. Многолетняя… и — ой какая продуманная! Не слыхал о том?!

Нашей номеклатуре что перво-наперво надо. Что б жилось ей в безопасности и, пусть даже в голодной вымирающей стране — сытно.

Для этого им важно, прежде всего, что б у рабочего человека десятки до получки не хватало. Не хватало по-сто-ян-но! Метался, бедняга в запарке, где занять? Это политика или нет? Чтоб он, работяга, никогда и головы не поднял. А руки на власть, тем более…»

Игоря Ивановича это так ошеломило, что он даже неосторжно записал это в своем дневнике. Часто перечитывал и — не верил. «О «верхушке» можно что угодно говорить но — не злодеи же они?!»

А год назад, когда Игорь был еще зеленым новичком, и они в кабинете управляющего стройкой «удили рыбу», управляющий быстро ушел от опасного откровения. И когда Некрасов спросил тогда с утвердительной интонацией: — Не с Будапешта ли началась строительная паника? Ермак тут же подхватил дозволенную тему:

— Вы правы Игорь Иванович. Будапешт, где коммунистов, по рассказам Юрия Андропова вешали на фонарях, на Старой площади вспоминают, как страшный сон. На долгие годы напугал Хруща продувной поп Андроп бежавший оттуда без штанов. С той поры все там и держится за штаны. Будапешт андропам весьма на руку! Понятно стало, романтик?

— Сергей Сергеевич, второе издание Будапешта нашей стране, по-моему, не грозит. Правда, одну лабораторию в Академии наук СССР, после нашей стрельбы в Будапеште шумевшую, «где наш прокламированный интернационализм?!» разогнали. Да в двух московских институтах студиозы покричали. Их быстро спровадили ненадолго в Мордовию, чтоб охладились. И все! В Москве к тому же, как всем нам известно, со времен революции стоит Первая Пролетарская дивизия…

— Ох, много ты понимаешь, ученый муж!.. И так, сворачиваем удочки, дорогой романтик. Круто поднялся. Проводил Игоря до двери, закрывая за ним дверь, пробасил почти угрожающе:

— Вот что, дорогой «подкидыш» так тебя и этак. Жить хочешь?! Мое последнее слово — шерсть стриги, а шкуры не трогай.

Но «шкура» по убеждению Игоря, уже ползла по всем швам.

Ныне слово за молодыми, понимал он… За каменщиком Шуркой, в частности.

Правда, о первых судах над диссидентами до Университета слухи доходили. И с каждым годом таких судов было все больше: Лубянка, забрызганная кровью невиных людей по крышу, свое дело продолжала, как ни в чем не бывало…

«Вы хотите раскачать стихию?!» гневно бросит московской интеллигенции Микоян позднее.

Нет, не хотелось Игорю верить, что снова потащат людей в тюрьму за инакономыслие. Как при Сталине — за анекдот.

«Раскачать» страну — не дадут, а вот пропить — сколько угодно!

Веками существовала поговорка «Пьет, как сапожник», «Ругается, как извозчик». Однажды Игорь услышал из открытого окна всхлипывающий женский голос: «Детей бы постыдился! Пьет, как со стройки…»