Григорий Свирский - Ленинский тупик

Из-за плеча Нюры жарко дыхнули. Она скорее догадалась, чем увидела: Ульяна! На своем посту! Сейчас она, наверное, сгребет Шуру за грудь, ей помогут… Круто, на одном каблуке, повернулась Нюра к гармонисту, скользнула взглядом по его резиновым сапогам со стоптанными, отклеившимися задниками, завела высоким и необычно напряженным голосом, в котором звучали и страх, и решимость, и озорство:

Зал, притихший, обеспокоенный, грохнул хохотом.

У гармониста от неожиданности подогнулись колени. Взмахнув руками, он бросился к дверям.

Александр по-прежнему стоял посреди фойе. Неподвижные, с горячим блеском глаза его были пугающе трезвы.

У Нюры оставалось про запас еще много припевок, куда более едких, насмешливых, но… будто связали ее по рукам и ногам. Она беззвучно шевелила губами, чувствуя, что не может выдавить из себя ни звука, и страшилась этого. Не в силах поднять глаза, она уставилась на его полуботинки с сиявшими мысами. Черные полуботинки на желтоватом глянце паркета… Они подступали все ближе, ближе.

Александр прошел мимо Нюры, к девчатам, которые, казалось, томительно ждали кого-то, прислонясь спинами к стенам. Стены расцветали всеми цветами радуги — синим, зеленым, красным. Каких только платьев не надели подсобницы к долгожданному торжеству!

Александр остановился, не дойдя до девчат. Закричал так, словно его опрокидывали на пол:

— Некрасову-то… Некрасову подстроили пакость. Чума приходил на подмости, смеялся при ремесленниках «Тихон, гляньте-ка, ребята, как разоспался — краном не подымешь…» Подзуживал ремесленников. Чума все подстроил, чтоб его… — Уши резанула матерная брань..

Несколько человек бросились к Александру, угрожающе потрясая руками; кто-то толкнул Александра в плечо… Он упал на колени, поднялся, держась рукой за щеку, принялся уличать Чумакова в обсчетах.

Все понемнегу затихли, лишь гармошка забесновалась, пытаясь заглушить его голос, да Ульяна будто с цепи сорвалась, притопнула ботинком и пошла-пошла вдоль стоявших спинами к ней мужчин.

— …Большая, красивая, свеча неугасимая…

На нее оглянулись с недоумением и досадой. Кто-то цыкнул: «Ти-ха!» Каменщики один за другим отворачивались от Ульяны, подаваясь всем телом вперед, чтобы лучше расслышать голос Александра…

Тихон Инякин, оттянув рукав своего пиджака до локтя, занес над Александром руку, но не ударил — потряс кулаком, вскричал на весь клуб: — Не хотел Силантия слушать — чужого дядю послушаешь! Будет учить — морду бить, будешь спасибо говорить…

Александр-умолк на полуслове, приоткрыв пухлые губы. Невидящими глазами взглянул куда-то поверх голов и, налетая грудью на людей, опрокинув у входа стул, бросился к двери.

.. Он пришел в себя лишь на самой верхней площадке недостроенного корпуса. Навалился на доски, прибитые вместо перил, неоструганные, колкие, пахнущие сосной, терся о них щекой. Потом, придерживаясь за липкие, от выдавленного кирпичами раствора, пахнущие сыростью стены, выбрался на ветер, осенний, пронизывающий. Ветер рванул фуражку с головы, фуражка стукнулсь, видню, козырьком обо что-то, пропала в чернильной тьме. Александр» поскользнулся на комке глины, обо что-то ударился, шагнул — к самому краю настила, за фуражкой…

Внизу его искали, окликали два женских голоса Тонин, гортанный и высокий, пронзительно тоненький…

Тоня выскочила на улицу. И в тот вечер больше не вернулась в клуб. Глядела в леденящую тьму. «А что, взять половинку кирпича да в Инякина… Или в Чуму позорную? И пусть! Она откроется Сашку! Из-за Чумы, бандюги и вора все это. А на суде все всплывет. Как Некрасову подстроили. Как СашкА изводят. Там концы в воду не схоронишь».

Тоня нашарила на мерзлой земле обломок кирпича.

«Не будет суда — Сашку не жить…»

В сырой ночи разноголосица слышалась точно под ухом, девчата, расходясь из клуба, окликали друг друга.

Лампочка на столбе, под белым абажуром, раскачивалась все сильнее. Тоня зябла. Неконец, скользнул черной тенью Чумаков, горбясь и надевая на голову кепку, Тоня рванулась к нему. Рука, казалось, сама, помимо ее воли, выпустила на землю кирпич. Тоня настигла Чумакова, забежала вперед, чтоб видел, кто это его, и размахнулась. Кулак был шероховатый, твердый, как кувалда, — кулак такелажницы.

Вездеход Ермакова мчался по стройке, почти не выключая сирены. Вывалясь из дверцы машины, Ермаков наткнулся на Чумакова. Чумаков, вызвавший Ермакова, объяснял длинно, сбивчиво:

— Я иду, понимаешь… Кто-то шаркает подошвами, перегоняет. Ухо ровно обожгло.

— Чье ухо? — не вытерпел Ермаков, который больше всего опасался, что ударили кого-нибудь чужого, не из их треста.

Чумаков дотронулся до своего налившегося кровью уха.

Ермаков вытащил из кармана расстегнутого, на меху, пальто носовой платок, вытер лоб, не скрывая облегчения. Он распорядился привести драчуна, запертого Чумаковым в одной из комнат. Узнал Тоню, показал ей рукой на дверцу:

— В машину!

Чумаков спросил мрачновато, что сказать, когда приедет милиция. Ермаков даже не оглянулся, в его сторону. Чумаков замедлил шаг: Ермакову под горячую руку лучше не попадаться, Садясь в машину, Ермаков прорычал в темноту:

— Скажешь, тебя посещают привидения.

Когда вездеход выбрался на шоссе и Тоню перестало перекидывать на заднем сиденье из стороны в сторону, Ермаков обернулся.

— Завтра! В девять ноль-ноль! Быть у меня! — Вездеход притормозил возле остановки. — Выходи!

Тоня забилась в угол. Желтоватые полосы из трамвайных окон скользили по ее омертвелому лицу.

— Тебя что, красавица, паралик разбил? — Ермаков приоткрыл дверцу, в машине зажегся свет, — Ну?! За решетку захотела?!

Тоня, простоволосая, растерзанная, прокричала чуть не плача:

— Нечего со мной, бандиткой, разговаривать! Везите в отделение! Составляйте протокол.

Ермаков оторопело взглянул на нее, пересел на заднее сиденье, оставив дверцу приоткрытой, спросил с тревогой, которую не мог скрыть даже шутливый тон: — Ну, хорошо, допустим, ей, Тоне, не терпится попасть за решетку, у нее там любовное свидание, но зачем она на своих накидывается? Ударила б кого на стороне. Постового, например. Для верности.

У Тони вырвалось:

— Что я, бандитка, что ли, на невинных кидаться?!

— Та-ак! В чем же, к примеру, моя вина? — Он уставился на широкое, плоское, почти монгольское с приплюснутым точно от удара носом, разбойничье и, вместе с тем, миловидное лицо, с родинкой на пухлой щеке, из которой рос нежным, белым колечком, волосок. Лицо Тони словно горело. Пылало, он не тотчас понял это, самоотречением и той внутренней исступленной верой в свою правду, с которой раскольники сжигали себя в скитах. — Жить тебе невмоготу на стройке, так что ли?