Григорий Свирский - Ленинский тупик

Ермаков остановился передохнуть. Отовсюду слышалось такое же мерное и тяжелое «Ц! Ц! Ц!» Словно бы вокруг работали десятки насосов, которые откачивали воду.

«Морозца бы!..»

С кладки то и дело доносились бранчливые голоса.

«Морозца бы…» — Ермаков натянул на голову капюшон, зябко повел плечами — затекло за ворот рубашки, — прислушался.

Кто-то выкрикивал сверху номера железобетонных плит. Ермаков стряхнул со лба и бровей холодящие брызги, вгляделся. Чумаков! Он стоит внизу, подняв руки над головой и показывая пальцами, чтоб не спутать услышанную им цифру.

«Вот ты где, грабь-контора, — подумал Ермаков, сворачивая к нему. — Вот ты где, герой-доставала! Так тебя и этак!..

Чумаков был «доставалой» особого рода, Он не любил обивать пороги канцелярий. Шел своим путем — выписывал кому-либо из своих рабочих за аккордную работу в два-три раза более, чем тот заслужил, брал себе излишек и с этим излишком отправлялся в путь…

Коли требовалось побыстрее завезти портальный кран, настелить пути под краном — он отправлялся к знакомому бригадиру из треста механизации — выбивать кран»… с поллитром в кармане.

Не хватало железобетонных блоков — он мчался на бетонный завод — «выбивать блоки»… с поллитром в кармане.

Чумаков считал: главное в его работе — знать кому сказать: «Пойдем пообедаем». Он так привык к «дергатне» со снабжением, что уж иначе и не мыслил существование строителя.

«Строитель-жилищник — сирота, беспризорник, — говаривал он. — Его день кормят, два — нет. Ничего не поделаешь, приходится тащить корку хлеба из чужой торбы…»

Вылезая из кабины автомашины с грузом железобетона, предназначавшегося для другой стройки, Чумаков хлопал на радостях по спине Силантия или какого-нибудь другого бригадира: «Ничего, брат. Пока бардак — работать можно!»

… Ермаков уж набрал полные легкие воздуха, чтоб обрушить на голову Чумакова брань, от которой прорабы цепенели. Но в это время Чумаков увидел управляющего, шагнул к нему, отбрасывая на плечи брезентовый капюшон.

Лицо Чумакова было зеленовато-серым. Небритые щеки запали за последнюю ночь, казалось, еще сильнее. Веки набухли, покраснели. Он произнес со свистящей хрипотой, хватаясь рукой за горло, перевязанное платком, из-под которого торчала вата:

— Поеду оконные блоки выколачивать. — Начальник конторы, чувствовалось, был так задерган, измучен, что Ермаков заставил себя — свернуть от него в сторону, пробасив таким тоном, что тот втянул голову в плечи: — С утра — ко мне!

Остановился Ермаков лишь возле дальнего корпуса, переводя дух и оглядываясь.

Дождь словно покрыл все вокруг свежей краской. Рыжие горы глины заблестели. Дорога почернела, казалось — вздулась, как река в половодье, резко выделяясь в желтых, песчаных берегах.

Невдалеке oт нее торчали из воды надраенные до блеска железные пятки бульдозера. Опрокинувшийся в канаву бульдозер был грозным напоминанием всем, кто попытался бы свернуть с дороги.

Ветер гнал по бурой, разлившейся между корпусами воде белые щепки, как по реке. Тянуло промозглой сыростью, которой пропиталось вокруг все, — казалось, даже кирпичи.

— Расейское бездорожье… — произнес Ермаков с ожесточением, переминаясь с ноги на ногу и все более увязая в глинистой жиже.

Картина раскинувшейся перед его глазами осенней распутицы показалась ему значительной, полной глубокого смысла. «Бездорожье!» Оно в эту минуту переставало быть для него лишь жизненным неудобством, оно вырастало в его глазах в символ; этот символ тревожил его сильнее, чем дождь, который хлестал по лицу и холодил за воротом рубашки: он почти перестал его замечать.

Бездорожье — куда не кинь глаз! Все годы так! Во всем виновны не зоты инякины, полудурки чиновные, и те, кто их назначают и берегут, а следствия. Потому виноватых даже в уличных происшествиях не ищут, а назначают. Хулиган — Шурка, еще страшнее — Тонька. Явился кретин с готовым протоколом, ни во что не вникая.

«… провоцирование беспорядков…» Из года в год — лучших — под нож..

Боятся они своего народа до дрожи.

Ермаков рванул ногу, она выдернулась из canora. Ермаков оступился шелковым носком в грязь. Пальцы заломило от холода. Ермаков чертыхнулся, в мыслях прибавилось злости.

А что делать-то? Делать что?! Огнежкины химеры проводить в жизнь?

Он добрался до своего кабинета и, проходя приемную и отряхиваясь, бросил секретарше: — Огнежку!

Секретарша положила руку на телефонную трубку. — Что ей захватить с собой?

— Голову!

Огнежка вошла — дверь точно сильным ветром распахнуло. Ермакова обвеяло холодноватой свежестью. Свежесть исходила, казалось ему, от замерзших щек Огнежки, от всей ее промокшей одежды — красных, с синим рисунком перчаток, красного шарфа, красной вязаной, шапочки, напоминавшей ему фригийский колпак. Ермаков усмехнулся.

— Садись, Жанна д'Арк жилищного строительства.

Ермаков вытащил из ящика стола непочатую коробку папирос. Помолчав, швырнул ее обратно, достал из стола жестянку с монпансье. Кинул несколько конфеток в рот, пододвинул жестяную коробку Огнежке.

Огнежка произнесла без улыбки, стягивая перчатки: — Не надо подслащать пилюлю! Я вас слушаю.

..: Ермаков встал с кресла, прошел к окну, взглянул на потемневший от дождей недостроенный корпус, на котором вот уже битый час сидели под навесом из фанеры плотники.

— Вот они, энтузиасты…Инякинские рацеи о пользе сознательности, видать, им обрыдли. Ну, и чуть дождичек — талды-балды! Возьми, например Гущу Ивана. Не заплати ему полста в день — он пальцем не шевельнет, гори все Заречье ясным огнем. Если б он один такой на борту…

А делать то что? Как пришпорить? Поллитра на ниточке подвешивать? Кто дотянется, тот пан!.. Лады! Приду, приду сегодня, Огнежка.

Акопяны, наконец, переехали в свой дом. Теперь у Акопяна был свой долгожданный кабинет с чертежными досками. Ермаков был и архитектором и прорабом «замка Огнежки», как шутливо именовалась застройка арки в новом корпусе. Ермаков обошел свое творение со всех сторон, одобрительно прищелкивая языком.

Арка выходила на пустырь, она, строго говоря, была здесь ни к чему. Ермаков решил застроить ее после того, как начальник управления Зот Иванович Инякин, брат Тихона Инякина, отказал Акопяну в квартире: «На пенсионеров не напасешься…» На другой день Ермаков добился в горсовете разрешения застроить раздражавшую его арку, а еще через два дня грузовики подвезли сюда кирпич и железобетонные блоки.

Дверь открыл Ашот Акопян. Сказал, что их замок только что взяли приступом Огнежкины друзья и воздыхатели.

— Сергей Сергеевич, пройдемте тихо прямо в кабинет, к кульману, наши чертежи готовы. Они пусть беснуются. Без нас.