Григорий Свирский - Ленинский тупик

Прихожая «замка Огнежки» и в самом деле напоминала замок рыцарских времен. Высокая, в два этажа. Потолок аркой. Лестница, которая вела на верхний этаж, покоилась на основании из белого кирпича. Хотя лестница размещалась внутри квартиры, Огнежка попросила, чтоб «выдержать стиль», не заштукатуривать этот кирпич.

«Не хватает лишь рва и подъемного мостика, — весело мелькнуло у Ермакова, — и… царевича Димитрия».

Поправив перед зеркалом галстук, Ермаков приложил ко рту ладони рупором и возгласил своим гулким басом:

— Марина Мнишек! Я царевич Дмитрий!..

Это сразу расположило к нему, если не Огнежку, которой было не до шуток — у нее подгорал гусь, то, во всяком случае, ее гостей, незнакомых Ермакову молодых людей, которые высыпали на лестницу, навстречу «царевичу Дмитрию», неся кусок пирога и наперсток с вином для опоздавших.

«Царевич» оказался в летах. К тому же у него были круглые щеки и такое брюшко, что какой-то юноша в синем костюме присел от хохота, хватаясь рукой за перила.

— Лжедмитрий! Это видно с первого взгляда! — кричал он. — Самозванец!

Молодые люди за спиной юноши завели хором, размахивая руками в однн голос: — Пейдодна! Пейдодна!

Товарищи Огнежки, они представились почти в один голос — имен их Ермаков не разобрал. Взглянув на накрытый стол, за который сегодня присаживаться ему было недосуг. И все же наметанный глаз засек: водки на столе не было. Одна бутылка Цинандали. На всю братию?!

«Интеллигенция гуляет…» мелькнуло весело. И тут заметил с дальнем углу стола Игоря Ивановича.

Мелькнуло ревниво: «Тут ему и место, университетчику».

Игорь Иванович, — весело прорычал он. Рад вас видеть в семейном кругу. Разрешите один бестактный вопрос. Заметил своим хитрым глазом, Огнежка прорабов в гости не приглашает. Чаще музыкантов. Пианистов и флейтистов. Значит, вас приравняли к дудочнику.

— Нет, Сергей Сергеевич, я тут прохожу, как Маркс и Энгельс.

Огнежка произнесла нынче спич в мою честь. Начала со слов. «Твои идеи народовластия…» Вот так! Прошу любить и жаловать.

Ермаков и Акопян захохотали, поздравили Некрасова с народным признанием…

Ермаков был несколько задет тем, что тонная Огнежка назвала Некрасова «на ты». Настолько сдружились?

Ашот Акопян тянул Ермакова за руку в кабинет. Работать. К кульману. «Кальки чертежей готовы». Ермаков отбивался. Ему почему-то захотелось пусть ненадолго, но задержаться.

Серые глаза Некрасова вежливо улыбались Огнежке. Но выпяченные мальчишеские губы, как уж не раз замечал Ермаков, были откровеннее глаз — они приоткрылись от удивления.

Из-за шутливого «ты»?

Парень явно был взволнован. Но, видно, не только тем, что рядом была дерзкая и остроумная Огнежка, неожиданно позвавшая его на свой «мальчишник». Ермаков проследил направление его взгляда, шарящего по стенам… А, вот в чем дело? — понял успокоенно.

Все в этой комнате было пронизано памятью о Серго. Большой, по грудь, портрет Серго Орджоникидзе, написанный маслом, был водружен в простенке между широкими окнами. Маленький, из красной меди, бюст стоял на пианино. На бюст падало закатное солнце, и голова Серго на черном и лаке пианино пламенела.

Игорь Иванович спросил вполголоса Ермакова не столько голосом, сколько взглядом. — Отчего так?

— Допей свой наперсток, все станет ясно.

Ермаков попросил Огнежку принести ему семейный альбом Акопянов с потускневшими от времени вензелями на обтянутой черным бархатом обложке. Он разглядывал его не однажды. Альбом был старинный, передавался из поколения в поколение. Открывался портретом старухи с гордым профилем на дагерротипе. Ермаков пояснил, что это внучка казненного Екатериной II польского повстанца, известная революционерка.

— Огнежка, насколько мне известно, дали имя в честь нее — Агнешка. Правильно, Огнежка?

Игорь принялся быстро листать альбом. На нескольких фотографиях Серго был снят рядом с Акопяном. На одной — Серго что-то говорил Акопяну из глубины «Эмки». На другой — Акопян показывал Серго новый фабричный корпус со стенами из стекла.

Ермаков рассеянно сунул свой пустой наперсток в карман, что было тут же замечено веселящимися гостями, что Ермакова не смутило.

— Воровство — это моя фамильная черта, шутливо ответствовал он, призвав в свидетели хозяина дома.. — Вот Акопяна, кстати, я тоже украл…У Хрущева.

Акопяна он, в самом деле, приметил на совещании у Хрущева. Еще на Украине. Никита, не разобравшись, окрестил во гневе группу инженеров, подавшую резкую докладную о нуждах жилищного строительства, в те годы — мертвого — доморощенными мыслителями. Все смолчали. Запротестовал лишь один, длинный и сутулый человек с покатыми плечами, чем-то похожий на стебель полыни, примятый колесом.

Ермаков любил людей независимых, задиристых, языкатых. Если человек может отстоять себя, значит, он и дело отстоит. Он тут же заинтересовался — Кто такой?

Начальник Ермакова, Зот Иванович Инякин, быстренько выяснил в «соответствующих инстанция»: — Акопян Ашот. Спасал, откачивал затопленные шахты в Донбассе. Жена-полька, ушла от него во время войны к генералу войска польского. Вообще человек сомнительный.

Другие называли Акопяна склочником, неуживчивым человеком. Ермаков навел справки. Не только на Лубянке. Тогда-то он узнал, что Акопян «из гвардии Серго» (так его впоследствии с гордостью представлял Ермаков), В день смерти Орджоникидзе Акопян был доставлен в больницу с сердечным приступом, а затем в тюрьму: Каганович объявил на совещании промышленников: «Акопян — международный шпион, он — расстрелян».

Что там говорить он, Ермаков не ошибся в выборе. Акопян как инженер был выше, чем он, на две головы И смел до дерзости, — не прошла для него даром школа Орджоникидзе.

Игорю и в самых страшных снах не грезилось, что он «загремит» в Мосстрой, когда Акопян, чтоб не сорвать графика стройки, рискнул заложить первые дома в Заречье без технической документации; документацию эту проектные институты везли на волах. На такое мог решиться лишь Акопян. Когда Зот Иванович Инякин спрашивал Ермакова, как он ужился со склочником, Ермаков отвечал, хлопая Зота Ивановича по плечу:

«Среди живых Акопян уживется».

На нескольких фотографиях Акопян был изображен в доспехах охотника. Болотные сапоги на ногах. Двустволка за плечами. Не хватало лишь одной детали — ягдташа с дичью.

Акопян, по ироническому наблюдению Ермакова, был охотником-теоретиком. Он был неспособен убить не только зайца, но, наверное, и комара. С охотничьим ружьем в руках он уходил от людей, от их споров, не связанных с техникой, от объяснений с дочерью, которую он не посвящал в свои раздумья о «выводиловке», которая ныне вылилась в форму управления страной. Стала узаконенной разновидностью бандитизма, говорил Акопян, и Ермаков не мог отказать его мысли в последовательности. В самом деле, закон «горит» во всех сферах жизни. Суды и расстрелы, по сути, та же самая «выводиловка, лишь доведенная до своего завершения…