Григорий Свирский - Ленинский тупик

В этот момент Зота Инякина позвали к телефону. Разговор Зота с кем-то затянулся.

Отец инякинский тут как тут. Повел Ермакова показывать, как он живет Старик вел Ермакова, медленно, бочком спускаясь по скрипучей лестнице внутри квартиры. На ходу рассказывал доверительно:

— Годов, значит, этак-тридцать назад времечко было лихое. Я наказывал сынам. Тишке, тому, что плотничает на стройке, и Степану, — этого недоглядели, в бандиты пошел, царство ему небесное, — говаривал им, что ни подстелет вам жизнь под ноги, ковер дорогой или рогожку, чтоб одной бороздой шли. Сам знаешь, с чужими людьми дружись — за нож держись… — … У нас вокруг одни свои… Вишь, исполнилось. Одним двором живем.

Ермаков и раньше знал, что Зот Иванович объединил две квартиры, расположенные одна над другой, в одну. В верхней жил «сам», как говаривали маляры из треста Мострострой, которые белили квартиры Инякиных; нижняя была прозвана ими «людской». Там расположились, в четырех комнатах, Тихон Инякин с женой и сыновьями-школьниками, и отец, Иван Иванович. Здесь же останавливалась инякинская родня из деревни, наезжавшая в город на рынок с яблоками, грушей, медом, ягодами всех видов. Дармовые фрукты почти круглый год громоздились во всех комнатах, распространяя вокруг сладковатый аромат грушовки или свежесть антоновки.

— Одниим двором живем, — тянул старик, точно из благодарственного молебна, умиленно-благолепно, — одни-им.

Он довел наконец Ермакова до своей комнаты, весь угол которой занимал старинный обшарпанный буфет, усадил в резное, из черного дуба кресло (внизу доживала свой век прежняя обстановка Зота Ивановича), отпер своим ключиком белый шкафчик, висевший над кроватью, достал оттуда пузатый графин с ликером, тягуче-сладким, отдающим ванилью, чокнулся с Ермаковым. Обтерев рот ладонью и причмокивая: «Эх, жизнь-патока!», старик ответил наконец на словно бы вскользь заданный Ермаковым вопрос:

— Почему я только Тихону и Степану наказывал друг за дружку держаться, а Зотушку обошел? Хе-э-э!..

В этом-то вся и заковыка… Еще по одной?.. Эх, жизнь-патока! Зотушка-та рос в семействе, дело прошлое, вроде девки. «Да, тятенька… Нет, тятенька…» — и весь разговор. Ластился ко всем котеночком. Глядит, бывало, в отцовы глаза, желания угадывает. Занесешь над ним кулак — пальцы сами разжимаются. И всего страшился. Все ему что-то мстилось… Как-то проснулись — мы на печке спали — от крика… А сельцо наше, Злынцы, на отшибе. Волки по ночам забегали. Да и людишки, известно, до чужого добра охочи… Купил я, одним словом, на толчке старинный пистолет, гладкоствольный, без мушки, — толковали, таким бары друг дружку угробляли, Проснулся я, значит, от крика. Зотушка босой, ротишко перекосило, — хвать пистоль. А пистоль завсегда под рукой лежал, в ларце, Выскочил из хаты, заорал что есть мочи: «Выходи! Стрелять буду!»

Зотушка, понял я потом, вечерних бабкиных разговоров наслушался. Места наши болотистые, матушке моей, покойнице, все черти болотные мстились… «Выходи!» Молчат. Он, значит, в кусточки, в злого Духа — ба-бах! На него оттеда кошка — прыг.

Старик утер ладонью свои мутные, слезящиеся от смеха глазки.

— В бабку он. То кошку за злой дух примет. То ужака за гадючку, прибежит из лесу — аж зайдется от крику: укусила-де, пухнет рука, пухнет.

Старик посмотрел куда-то в потолок и спросил, пожав плечами, скорее не Ермакова, а самого себя:

— Жизнь, что ль, переменилась? Я был не из самых пужливых, — он сжал свои кувалды-кулаки. — А как только чуть оперюсь, меня жизнь по темечку слегой… Вторую коровенку мечтал приволочь к себе на двор — от раскулаченных. Не дали! Для чего ж раскулачивали? Как-то мужичка принанял овес убирать. Едва откупился от высылки. Думал, не дадут Инякиным подняться. Каюк! Ан Зотушка вынырнул… Кто б подумал? Зотушка! Квартира — палаты. Как у шаха персидского. Обстановка новая, ерманская, Полировка как зеркало. Деньжат гребет… Что я, бывало, в год, он — в месяц. Работниц, вон, двоих держат, хоть сама-то цельный день только и делает, что меняет серьги на климзы… как их?., ну да, клипсы. Поговаривают, еще девку принаймут — вызовут дачку охранять и для посадок на участке… Чего? Я только второй год, как к Зотушке прибился. Обида… Кто вынырнул? Не Степан, не Тихон. Зотушка… Ну да ладно… Одним двором зажили… — снова возгласил он молитвенно.

Ермаков задышал открытым ртом.

«Зотушка вынырнул. Самому не удалось стать кровососом. Прищемили лапу. Зотушка вынырнул…»

Шофер Ермакова гнал вездеход напрямик по перекрытому — ремонтировали мостовую — проезду. Машину швыряло. Талая вода под колесами шуршала, чудилось Ермакову, как клубок змей. Вот на чем буксовали полуспущенные для езды по бездорожью шины вездехода со стертыми протекторами!

— Давить их! Давить! — вырвалось у Ермакова, то и дело хватавшегося за дверцу кабины.

С Зотом Ивановичем Ермаков встретился на другое утро в приемной председателя исполкома Моссовета, куда Ермаков был вызван на заседание.

Ермаков сдержанно извинился за вчерашний до времени, уход («Отец твой довел… Ликерчиком…»), попросил Зота Ивановича выйти с ним в коридор потолковать. Они остановились у подоконника. Ермаков достал записную книжку и ровным, на одной ноте, голосом перечислил железобетон, который можно было бы без ущерба для строительства перебросить на участок, где вот уже какой день простаивала первая в городе комплексная бригада.

Ермаков перелистывал книжечку, а цифры называл на память. Главным образом, те, откуда его тяжелые грузовики — дизеля, еще не успели увезти перекрытия…Искоса посматривал на Зота Ивановича, который при каждом хлопке двери поднимал голову и кивал входившим.

Зот Иванович слушал рассеянно, полуприкрыв глаза. Он знал по многолетнему опыту: Ермаков жаловаться на него не станет, хоть режь его на части.

Ермаков, человек самолюбивый, и в самом деле считал для себя зазорным искать в Главмосстрое, а тем более в ЦК управу на такую, по его мнению, тлю, как Инякин. «Сам не совладаю с Зотом, что ли?»

Круглое желтоватое лицо Инякина с отягченным жирком подбородком и всегда-то казалось Ермакову тусклым. А сейчас оно вообще ничего не выражало. Даже усталости. «Не лицо, — раздраженно мелькнуло у Ермакова, — а коровье вымя. Попробуй пойми, какие чувства обуревают коровье вымя».

Бас Ермакова становился все более ироничным.

Звонок на заседание прервал его. Заседание длилось, казалось, бесконечно. Ермаков устал. В голове не было ни одной мысли. Точно она ватой набита. До сознания доходили лишь раскаты Инякина: «Понятно! Понятно!

Зот Иванович, как известно, был не только человеком редкой понятливости — он неизменно подчеркивал свою понятливость. Стоило председателю исполкома перестать говорить, перевести дух, Зот Иванович тут же вставлял свои «понятно-понятно!», звучавшие исступленной клятвой: «Твой я! твой!..»