Григорий Свирский - Ленинский тупик

Под глазами тени. Он кивнул сразу всем и, не медля ни минуты, раскрыл журнал в толстой картонной обложке — в такие обложки в старое время переплетали церковные книги.

— Трест Мосстрой номер три… — забасил Зот Иванович — Корпус семь. Пятнадцатый квартал. Записано, что передается под отделку двадцатого июня… Как так не сдадите?!

Спустя четверть часа Игорь Иванович начал нетерпеливо поглядывать на инякинский журнал: сколько времени протянется «давай-давай»?

От скуки он начал разглядывать кабинет Инякина. Над головой Зота Ивановича висела цветная диаграмма строительств бетонных заводов, заложенных в этом году, — красные кривые молчаливо призывали жаждущих бетона управляющих к терпению.

Дубовые панели по стенам… Дубовые двери, высокие и резные, как во дворцовых покоях. Книжные шкафы под цвет дубовых панелей. Объемистые книги в них… под тот же дубовый цвет. Прислушиваясь краем уха; к возгласам управляющих, Игорь Иванович сделал любопытное наблюдение, как ему сперва показалось — чисто филологического свойства.

В каждой профессии, как известно, кроме специального жаргона, существуют слова, хотя и общеупотребительные, но связанные с данным делом, что назывется пуповиной. У управляющих строительными трестами тоже оказалось свое кровное словечко, столь же близкое им, как морякам, например, слово «компас» или астрономам — «Орбита». Даже не одно словечко — целое выражение, Оно, правда, не помечено в этимологических словарям как строительное, но кому же не известно, что этимологические словари отстают от жизни в лучшем случае лет на сто.

Исконным выражением своим управляющие стройками, по наблюдению Игоря Ивановича, считали словосочетание «пиковое положение». Бог мой, что они, по праву хозяев, творили с этим выражением!

— Меня загнали в пику! — кричали с краю стола, — У него пика! — поддакнули от дверей. — И мне пику устроили! — взорвался молчавший доселе сосед Игоря Ивановича.

— Я вторую неделю с пики не слезаю! — Это воскликнул, вскакивая на ноги, средних лет мужчина в дорогом синем костюме со следами белых масляных брызг на рукаве, Иван Анкудинов, или «Иван-рызетка», как с добродушной ухмылкой называл его Ермаков. Игорю Ивановичу нравился порывистый, горячий Анкудинов. У него открытое, простодушное лицо, металлические зубы, — свои он потерял, выпав некогда из малярной люльки. Хоть Анкудинов порой и называл розетку «рызеткой», но чувствовалось — не доставь ему вовремя этой самой «рызетки», он поднимет с постели, если понадобится, и самого председателя исполкома.

— Кто может сразу после штукатурки делать малярку? Ты можешь? Он может? Я не могу. Сыро! — Анкудияов вел себя так, будто он и в самом деле, был посажен на острие пики. Он дергался всем телом, размахивал руками и кричал, кричал захлебывающимся голоском, тщетно пытаясь обратить на себя Внимание Зота Ивановича Инякина. — А как с паркетом? Нет букового паркета.

Его успокаивал сосед тягучим, добродушнейшим басом: — И я, друг, на пи-ике.

Игорь Иванович пытался отделаться от своего навязчивого и, как он думал, чисто языковедческого наблюдения. Он пришел к Инякину вовсе, не за этим. Но вскоре он отметил с тревогой, что его наблюдения, кажется, выходят далеко за пределы стилистических… Почти каждый управляющий утверждал, что он «в пике» или «на пике». И молил, требовал немедленной помощи… Возможно, некоторые преувеличивали. В бригаде Староверова, подумал Некрасов, дела похуже. Но так или иначе, Инякину следовало бы вмешаться, по крайней мере разобраться.

Но разобраться ему было, по-видимому, недосуг. Как только произносилось слово «пика», скрипучий, с металлическими нотками голос Инякина начинал звучать, как глушитель: — Переходим к корпусам треста Моссетрой номер четыре.

— Букового-то… букового паркета нет! — все еще пытался докричаться до своего отчаявшийся Анкудинов. — Сырой, из сосны, ставить чистое преступление. Вот и пика.

Глушитель покрыл его голос: — Двадцать восьмой квартал. Больничный корпус намечен к первому июля… Как так не успеете?!

Игорь Иванович пригнулся к Огнежке, чтобы сказать ей, что, по-видимому, к Инякину нет смысла обращаться. Он не произнес ни слова, увидев руки Огнежки, лежавшие на ее коленях. Худые, обветренные руки ее со сплетенными пальцами были заломлены.

Ночью Огнежке приснилась вращающаяся дверь, из которой один за другим выскакивали управляющие трестами. Они разевали рты, — видно, хотели что-то объяснить, может быть, предложить иные сроки. Но дверь нестерпимо резко, инякинским голосом, скрипела: «Давай-давай!» Управляющие не мешкали. Замешкаешься — наподдадут сзади так, что вылетишь на улицу, сам в одну сторону, портфель — в другую. Огнежка приостановилась на мгновение, чтоб объяснить гибнет новая бригада… Дверь отшвырнула ее на мостовую…

Огнежка проснулась с гнетущим ощущением своего бессилия. Вчера их даже не захотели выслушать… Она окликнула отца. Отец уже ушел. Огнежка быстро оделась, разогрела кофе. Выйдя из дома, остановилась возле подъезда в нерешительности.

В ночи светился опоясанный пятисотсвечовыми лампами корпус. Ее корпус. Лампы всегда вызывали у Огнежки представление об иллюминации. О празднике… Она знала: там ждут ее. Ждут вестей. Не в силах идти туда, Огнежка свернула в трест.

— Где Некрасов? — спросила она секретаршу Ермакова. Та пожала плечами.

— А Ермаков?

— Здесь.

Огнежка переминалась с ноги на ногу. Секретарша подняла голову от стола:

— Идите, идите, Огнежка! Он сегодня какой-то необыкновенный. Двум прорабам разрешил отпуск летом.

Секретарша у Ермакова новая. Ермаков долго уговаривал ее, вдову академика архитектуры, с которым, Ермаков был некогда дружен, поработать у него годик «для исправления манер».

Огнежка никогда бы не поверила, если бы не видела сама, как действовала на людей эта дебелая дама, почти старуха, являющаяся на стройку в платьях строгого покроя, с неизменным кружевным воротничком немыслимой на стройке белизны. При ней никто — и прежде всего Ермаков — не смел не только садануть «лошадиным матом» — об этом и речи быть не могло, — но и голоса-то повысить… Старики каменщики называли ее графиней Шереметевой и, входя в трест, тщательно, с мылом и щеткой, мыли руки: «графиня» имела обыкновение протягивать свою белую и пухлую руку; удерживая в ней чьи-либо немытые, в краске или кирпичной пыли, пальцы, покачивать головой…

«Нынче в трест идешь как в церкву, — жаловался Огнежке Тихон Инякин.

— Сапоги и те час моешь…»

А Огнежке почему-то были противны манеры секретарши, они казались ей надменными, барскими… «Зачем ее посадили сюда? — подумала она. Чтоб на весь свет слава пошла: Ермаков перестраивается, кепок с голов не срывает, простых людей зауважал… С каждым-де в его приемной на «вы» и «пожалуйста»… Все для вида, пыль в глаза пустить. Заслонить свежим кружевным воротничком грязь Чумакова…»