Григорий Свирский - Ленинский тупик

Черт побери, почему же, почему же, все-таки Александр молчит?! Словно передалось ему безмолвие кирпича, который он изо дняв день пестует в ладонях…

По дороге домой Александр Староверов заглянул в аптеку, попросил дать ему что-нибудь от головной боли. Вытряхнув из пачки на ладонь две таблетки пирамидона, он швырнул их в рот. У-ух, отрава жизни!

Залпом выпил стакан воды из водопровода. Невольно прислушался к голосам за дверью. Горластее всех был Витюшка, внук Силантия. Пронзительный голос Витюшки вызвал в памяти-дни, когда Силантий заваливался домой после «обмывов», растерзанный, багроволицый, и Витюшка кричал на весь коридор в восторге: — Деда, с легким паром!

Силантий до войны, говорят, и капли в рот не брал. Что же, что не брал! Поживи-ка с четверть века под Тихоном!

А ведь начинали они с одних чинов — козоносами. Деревянную «козу» на плечах таскали. Силантий рассказывал: «Наложишь на «козу» кирпичики, тридцать две штуки, — хребет трещит…»

А у него, у Шуры, не трещит? Он, к примеру, точно знает — каким должен быть на стройке профсоюз. По новейшим статьям. А ровнее ему от этого дышится? Лучше б в тюрьму затолкали, чем в инякинский профсоюз. Школа коммунизма. Гады! Ничего святого..

Голова болела адски. Оставалось одно. Александр быстро надел истертое кожаное полупальто; выскочив во двор, отомкнул сарай, где стояла мотоциклетка. Он собрал ее из разбитых мотоциклов едва ли не всех марок. Крылья от старого «ИЖа» измяты и подварены автогеном. Руль после одного падения вывернут, как бараний рог. Но какое это имеет значение!

Александр долил бензина почти по пробку. В ту же горловину — масла собственной очистки, желтовато-бурого, тягучего на морозе. Знакомые запахи успокаивали. Александр покачал мотоцикл из стороны в сторону, чтоб бензин и масло смешались («Перед употреблением взбалтывать», — шутила обычно Нюра), вывел машину, под восторженные восклицания мальчишек, во двор.

На треск мотора выглянула из окна Тоня. Вскочила на подоконник. Улыбка во всю форточку. — Са-аш! Подкинь до универмага.

Помедлив, Александр показал рукой на заднее сиденье, прикрученное металлическим тросиком. Тоня не заставила себя ждать. Концы голубой, праздничной косынки она завязывала на бегу; вскакивая в седло, поцарапала ногу, но даже не заметила этого.

Выезд со двора перекопали траншеей. Тянули газопровод. Через траншею переброшен мосток. — три не скрепленные между собой обледенелые доски. Они провисают, скрипят Женщины переходят по ним, шаркая подошвами и балансируя авоськами.

— Напрямик? — крикнул Александр. — Не боишься?

Тоня прижалась к его сутуловатой кожаной спине грудью, протянула пронзительным, счастливым голосом: — С тобой — та!

Александр рванул с места. Иначе не удержишься на мостках. «По одной жердочке! По одной…» Мосток прогнулся; старая, с истертым протектором, шина терлась то о правую доску, то о левую, точно о края зыбкой колеи. «Если забуксует — все. Ноги опускать некуда.»

Колкая ветка хлестнула по Тониному лицу, за ворот ровно ледяная вода хлынула. Но Тоня не опускала головы. Пускай хлещет, пускай царапает, путь след останется; глянет на себя в зеркало — и вспомнится этот день.

«Хлещи! Шибче!! Хлещи!

Александр кричал, не переставая, но ветер и треск мотоцикла заглушал его слова. Машину уже швыряло, как катер при бортовой качке.

Александр выключил двигатель. Поздно. Машина заваливалась. Перестала слушаться руля. «Шимми» — мелькнуло у него почему-то без страха, хотя хорошо знал, что на большой скорости нет страшнее «шимми» — мести мотоцикла, сбитого с толку, неуправляемого. Из «шимми» выход один.

— Прыгай! — крикнул Александр, оглянувшись, накроет!

Не голос — лицо его сказало Тоне, что делать. Она соскочила назад, как с коня, больно ударившись ногами о задний номер и, беспомощно размахивая руками, покатилась в кювет.

Подымаясь с земли и отряхиваясь от снега, Александр прокричал, словно его голос по-прежнему глушил мотоциклетный мотора.

— Жива?!

— С тобой-та, протянула Тоня, и они расхохотались нервным и счастливым смехом людей, избежавших несчастья.

Вся она тут, Тонька, — поцелуй легонько.

— Слушай, Антонина, — благодарно спросил он, вытряхивая снег из рукавов. Что ты связываешься с Тихоном? Держишь себя с ним какой-то отпетой, полубандиткой. Толку от этого не будет. Веди себя потише…

Тоня взглянула на него изумленно — Сашок! Да ежели я буду тихой, меня в ногах затопчут… Тот же Тихон…

— Сдался тебе Тихон! Что он, моровая язва? Нынче его приструнили — ну, и… дьявол с ним.

Тоня не ответила, обошла вокруг придорожной елки, пошатала ствол. Хлопья лежалого снега, пригибавшие зеленые ветки книзу, опали, и ветви словно воспрянули, покачивались благодарно. Шагнув от елочки, Тоня заговорила вдруг голосом, как показалось Александру, вовсе ей не свойственным, — глубоким, мечтательным, чуть дрожащим, будто от неуемной Тониной силушки, ищущей выхода.

— Что-нибудь, Сашок, сделать бы такое… а? Что бы приехало начальство, не какое-нибудь, а самое большое, больше некуда, и спросило бы оно, это начальство, меня: что тебе, Тоня… или даже но отчеству — что тебе, Тоня, мешает жить на белом свете?.. Я бы взмолилась: «Уберите лебезливого, Христа ради! А то убью!..»

… Утро на другой день выдалось метельное. Поземка стелилась где-то внизу, у первых этажей корпуса. Нюре казалось — корпус вот-вот сорвет с места, унесет куда-то на белом, бешено свистящем ковре-самолете. Тоне виделся внизу бурный поток, который обтекал корпус, как обтекает вздувшаяся река быки моста, кроша об их каменные спины ледяные поля.

— Нэчне-ом! — прокричал Александр, сложив руки у рта рупором. Ветер разметал его голос, по корпусу пронеслось вместе с крутящейся снежной крупой протяжное, как стон: о-о-о…

Огнежка нет-нет да и поглядывала издали на Александра, неизменно переводя взгляд на его ноги.

Ноги каменщиков, кладущих стену, подолгу топчутся на одном месте. Уж на что, на что, а на «танец каменщиков» Огнежка насмотрелась вдоволь. Но Александр «танцевал» как-то необычно. Его ноги в кирзовых армейских сапогах передвигались почти непрерывно.

Огнежка наблюдала. Шажок. Чуть приподнялись; стоптанные каблуки сапог — потянулся за кирпичом. Еще шажок… Каблуки оторвались от подмостей. Еще шажок… Казалось, никогда в жизни она не видела танца восхитительнее, чем этот исполнявшийся на заметаемых снегом досках, в огромных кирзовых сапогах со стоптанными каблуками.

Огнежка вынула из кармана своего потертого реглана рулетку, подарок отца (если бы и ей возвести столько заводов, клубов, домов, сколько он возвел с по мощью вот этой старенькой, из тесьмы, рулетки!), обмерила стену.