Григорий Свирский - Ленинский тупик

Александр усмехнулся уголком рта. — Не туда ты ломишь, Нюра. Тебя вчера послали за билетами. Тихон тут же отметил это во всеуслышанье. Гуща взвился: «Она гдей-то бродит, а мы ее обрабатывай…»

Нюра порывисто села, обхватила руками колени.

— Ка-ак так?! Гуща меня в цехком подсаживал, надрывался с заднего ряда: «Нюрку! Нюрку!» А теперь недоволен? Да и ты… вроде?

Александр ответил не сразу, вяло: — Надо было на кого-то хомут надеть. Ну, и вытолкали, кого помоложе… Хватит того, что меня в две комиссии запихнули… — Он снова помолчал. — Ни к чему это все, Нюраша. Силы тратишь, время…Брось ты меня агитировать, Нюраша-дураша! Все слова — я усвоил. Профсоюзы — школа управления, школа хозяйствования, школа коммунизма. Можешь проверить… вон тот том, на нижней полке, второй справа… О профсоюзах я читал. И еще раз о профсоюзах читал. Про великий почин — раза три, не меньше: для себя и для экзамена зубрил. Этого философа… как его? листал. Помнишь, я его книжку нашел на чердаке дома, который мы ломали? В желтенькой обложке. Фамилия вроде Озерова. Только на французский лад. Прудон! Заглавие заинтересовало: «Кража» Не дотянул, до марксизма старик, а — врезал: «Собственность — кража!» Прибили бы такую табличку к хрущевской даче, рядом с номером… На старости руки начнут трястись — пойду лекции читать: что такое профсоюзы и с чем их едят… — Александр взглянул на жену нетерпеливо. — Вылезай ты из этого дела, Нюра, вот что я тебе скажу! Пускай Тихон суетится. Вообще начальство. — Он сморщил нос в грустной усмешке. — Начальство — оно газеты читает, радио слушает. Наше дело каменное. Слов не любит.

Когда муж усмехался так вот, морща свой широкий, приплюснутый нос, он на какое-то мгновение вызывал в памяти Нюры Шураню-маленького, глядевшего вслед ей из окна яслей. Словно бы и Шура, как и сыночек его, грустно взирал на мир из-за толстого стекла, приткнувшись к нему носом. Но уже в следующий момент дотемна обожженное морозом лицо мужа преображала улыбка, добрая и чуть снисходительная, уголком рта, — улыбка человека себе на уме.

Нюру задевала эта улыбка; за ней чудилось неизменное: «Зряшный разговор, Нюраша. Стоит ли с тобой об этом…» Каждый раз, когда Шура улыбался так, в Нюре подымалось раздражение. Старики — одно дело. Гуща — темнота. Закоренелый единоличник. Говорят, и на стройку-то ушел, чтоб в колхоз не вступать. Силантий — молчун. С чем ни подойдешь, одно твердит: «Не зудят — так и не царапайся..» А Шураня?! В девятый класс ходил. Механик. Мотоциклист. А книг прочитал!.. Мог бы ей помочь разобраться кое в чем. У нее путаница в мыслях. Тихон на подмостях работает — не бей лежачего. А как слово дать кому от имени строителей так Тихону. Выбрать куда — снова Тихона. Тоня права, на нашей шее едет — Нюра кинула взгляд на мужа, протянула горестно: — Как же, по-твоему, жить, Шураня? Иль по святому Силантию «Не зудят — так и не царапайся»? — Она круто, всем корпусом, повернулась к нему. — Но ты же сам, помнишь, в новом клубе…

— Так это… опережение зажигания получилось. Не знаешь, что такое опережение зажигания? Когда мотор у машины стреляет, выхлоп черный, вонючий. Треску — на всю улицу, дела — ни на грош. Машина останавливается. Вот что такое опережение зажигания… — Он помолчал. — Ну, выскочил я тогда. Помогло бы Некрасову, будь он обычный крановщик?! Как мертвому припарки. «Профсоюз!.. Профсоюз!..» Профсоюз у нас — усохший гербарий. Надо жить просто, Нюраша. Как люди, так и мы.

Нюра пристукнула кулачком по колену. — Ну, а люди ложь — и мы то ж?! А?

Александр потянулся за новыми, тщательно отглаженными, «бригадирскими», как он их называл, брюками, перекинутыми через спинку стула, начал одеваться. Нюра сдернула с его ноги модную, суженную книзу, брючину, воскликнула в сердцах:. — В брючки влезешь — лови тебя. Ответишь — получишь брюки.

Уголок рта мужа дернулся. — Ты видала, как лиса в холод спит? — протянул он неторопливо. — Обертывается в свой хвост вокруг тела. И ей тепло. И ты в свои идеи обернешься, и хорошо тебе. А мне во что заворачиваться? У меня, как видишь, хвоста нет… Какая еще статья о постройкомах? Где?.. Сейчас о чем не пишут. Написать обо всем можно. Дай брюки. Опоздаю в контору., Дай, говорят!.

— Не дам! Шагай так!

Он оглянулся на нее, улыбаясь своей отдаляющей улыбочкой.

«Коли дура, так образумь!» — едва не вскричала Нюра.

Александр шагнул к дверям, наступил на завязки кальсон, чертыхнулся. Нюра с размаху швырнула ему брюки: — На! А то как отличат в тебе бригадира…

Александр ответил раздраженно, пританцовывая на одной ноге и натягивая брюки: — Не ты меня поставила! И не перед тобой мне ответ держать!

В постройкоме Александр узнал — разговор предстоит о Тоне. Опять о Тоне?! Что стряслось?..

Вслед за Александром в свежевыкрашенную и уже запущенную — на полу окурки, сор — комнату постройкома вошел Игорь Иванович. Кивнул Александру. Жестом предложил ему перебраться от дверей поближе к Тихону. Александр отрицательно качнул головой.

Тихон Инякин высился над канцелярским столом, накрытым выцветшим кумачом, как пожарная каланча. Размышляя о предстоящем опросе-допросе, прошагал туда-сюда вдоль стенки в своих новеньких чешских бурках, затиснутых для сохранности в галоши. На галошах белели опилки. Сонным голосом он спросил Тоню Горчихину, которая топталась в дверях с тетрадным листочком, видно, заявлением в руках: — Как твой случай разбирать, Горчихина, — по закону иль по совести?

Игорь Иванович подался вперед: «Тихон — купеческие мозги! Гениальный Островский. Купцы в его пьесах постоянно отделяли совесть от закона. Матушка Русь не меняется!»

Тоня от избытка чувств даже руками всплеснула: По совести! По совести!

Тихон, — язвительно спросил Игорь. Что ж это за закон, который при совестливом разбирательстве лучше всего спрятать в стол?

Инякин ответом не удостоил. Кивком отпустил Тоню. Едва за ней закрылась дверь, прозвучал хрипловато-надорванный голос Чумакова — Тонька не хочет, значит, убираться из конторы. Жалится на всех… — Чумаков, бросив окурок на пол, пересел к столу, повертел вокруг пальца ключ на веревочке. Держать Тоньку никак невозможно… — Он вынул из кармана какую-то бумагу. Глядя на нее и хмурясь, перечислял, в какие дни Горчихина отказывалась выполнять его, Чумакова, приказы. Он перечислял прогрешения Тони долго, и половины их было бы вполне достаточно для самой либеральной комиссии. Тимофею Ивановичу невольно вспомнились слова профессора-языковеда, которому он в свое время немало крови попортил: «Избыток фактов есть признак неуверенности…»

Чумаков взял со стола истерзанную, без начала и конца книгу. Книга, похоже, много лет переходила из одной конторы в другую, от штукатуров к малярам, от маляров к каменщикам. Ее листали сотни пальцев; — в белилах, в охре, в кирпичной пыли; на ней, как на палитре, остался след от всех красок, которые когда-либо шли в дело. Чумаков открыл ее на странице, заложенной бумажкой. — Вот. Кодекс законов о труде… КЗОТ. — Он отчеркнул на полях ногтем, протянул книгу почему-то не Инякину, председателю комиссии по трудовым спорам, а Тимофею Ивановичу. — Здесь есть статья: коли рабочий воротит рыло от своего дела….