Григорий Свирский - Ленинский тупик

Да, она не ошиблась. Ей хотелось как-то отметить это событие: подбежать к Александру (хоть и твердили все вокруг, что прорабу бегать по стройке несолидно), пожать ему руку, что ли? Но Александр прикрыл лицо ладонью от взметнувшегося вихря, крикнул какому-то курильщику: «Оставь сорок!» — и кинулся вниз по зыбкому, в снегу, трапу.

Огнежка настояла, чтоб четверку Александра наградили — за почин. — Не нужно астрономических сумм, — решительно заявила она Тимофею Ивановичу, — тут надо знать психологию.

Издавна повелось — девчата на строке из первой получки чаще всего покупали капроновые чулки. Ежели хватало денег, также и туфли, желательно лодочки, под замшу, — знай наших! Затем копилось по трешке, по десатке — на выходную блузку, юбку, что останется — на белье. Верхом достатка считались — ручные часы «Заря» за триста сорок четыре рубля, на браслете из белого металла в виде сцепленных друг с другом божьих коровок.

О книгах, билетах в оперный театр подсобницы и не мечтали. Не по карману. Да вроде и ни к чему опера.

Огнежка сама обегала театральные кассы в поисках хороших билетов, сама выбирала в универмаге сервиз для Староверовых (они пили чай из железных кружек), недорогой, но красивый, — фарфоровые темно-синие чашки и такие же блюдца с белым, как снег, кружком посередине.

Александру купили сверх плана и ручные часы, по слухам, нечувствительные к удару.

В тот день, когда вручались премии, Огнежка незаметно положила эти часы минуты за три до конца смены на кладку. Александр едва не разбил подарок. Он так и остался стоять с кирпичом в руке, изумленно глядя на появившиеся вдруг перед его глазами часы с никелированным браслетом.

Стоило Морозову написать об этом в «Строительной газете», как началось что-то невообразимое. Александра, да и не только его, с головой завалили просьбами, заявлениями, старыми, подклеенными на сгибах характеристиками (такие у стариков каменщиков ценились больше: «В наше время лишь бы кому не давали!»). На корпус зачастили со всего Заречья.

— Граждане, бригада не резиновая! —: отвечала Тоня голосом матерого трамвайного кондуктора. — Садитесь на следующий!

Тех, кто, подмигнув Александру, высовывал из кармана горлышко с белой головкой, по возможности, осторожно, чтоб, не дай бог, не сломал шеи, спускали с лестницы.

У Ермакова дверь не закрывалась от делегаций каменщиков — они требовали немедля создать КОМПЛЕКСНЫЕ бригады, такие, где «все делают все».

— Нюрка, слыханно ли дело — на одну получку одела — обула семью. Мальчонка ихний ходит в цигейке, как офицерский…

Петляла по-заячьи, выла по-волчьи метель. Утихала лишь на час-два. Огнежка горделиво поглядывала вокруг, глубоко вдыхая бодрящий воздух.

Снегом замело и траншеи, и разъезженные дороги, и огромные кучи песка. Вокруг белым-бело. Когда проглядывало солнце, запорошенные песчаные холмы резали глаза холодным и острым блеском, как горные пики. Огнежка вспоминала, как она взбиралась с отцом на Цейский ледник, откуда открывался вид на долгожданный перевал…

Негодующий, требовательный возглас спугнул Огнежку:

— Перекрытия! Даешь перекрытия!

Кончались перекрытия. Огнежка позвонила Чумакову, отцу. Наконец не выдержала, бросилась, не разбирая дороги, к Ермакову.

Тот думал о чем-то, положив огромные, сцепленные пальцами руки на стол. Не руки, медвежьи лапы, готовые, казалось Огнежке, придушить все, что было начато.

— Где железобетон? — Ермаков взглянул на нее мрачно: — Съели!

— То есть как это? — Огнежка была убеждена: ей не осмелятся, отказать в железобетоне. В такие дни…

— А так. Съели квартальный лимит железобетона за месяц и десять дней. Раньше даже, чем я предполагал — Ермаков развел своими лапами и добавил уже раздраженно: — Я не бетонный завод. И не фокусник.

Огнежка глядела на него, потрясенная: — Значит, все летит к черту?.. Все-все?!

— Значит…

На последнюю железобетонную плиту, которую кран взметнул над стройкой, Александр глядел едва ли не с таким уже чувством с каким, случалось, глядел на последний в доме черный сухарь.

У Нюры были свои любимые работы, свои любимые запахи. Она охотно, к примеру, бралась конопатить окна, хоть платили за это мало. От пакли, чудилось ей, исходил теплый домашний дух бревенчатого сруба. Ей был приятен и терпкий запах клея, и даже горьковатый запах рассыпанного шлака, запах несгоревшего угля, напоминавший о деревенской кузне, о железнодорожной станции «Анна».

Штукатурка была не на алебастровом растворе. На цементном. Каково работать у стены, когда тебе бьет в нос тяжелой сыростью.

Александр разогнулся устало, расправил плечи, втянул ноздрями воздух и сказал, словно бы оправдываясь: — Душный у цемента запах! Пойдем, Нюрок, на волю.

Кто-то принес на стройку слух: перекрытий не будет до самого апреля. Услышав это, Ииякин кинул рубанок на стружки (он наверстывал время, заготовлял впрок «завитки» для перил) и произнес как бы с тоской:

— Что же это выходит? Нам краюху испекли на неделю, а мы ее за раз уписали? Как дети малые! — Теперь в зубарики играть?.. Силантий! — окликнул он сидевшегo неподалеку каменщика. — Выходит, мы сами себя обманули.

Силантий не ответил. Выбив о колено трубку, он встал и двинулся, ссутулясь и широко раскидывая плохо гнущиеся в коленях ноги, к Чумакову, просить его пособить в беде.

Чумаков в последнюю неделю не появлялся на корпусе. Сами заварили кашу — сами расхлебывайте! Даже в разговоре с Некрасовым он не скрыл удовлетворения. Он предупреждал, чем это все обернется. Решили образованность свою показать.

Чумаков испытывал какое-то время чувство, близкое к радости, не только потому, что наступил, как он надеялся, крах «Акопянам…» Акопянами он называл всех, кто, по его убеждению, угрожал его благополучию: «Не нашего бога людишки», время от времени повторял он семейное инякинское присловье. В глубине души, скрывая это от самого себя, Чумаков был почти рад случившемуся еще и по другой причине. Существовала ли более надежная маскировочная сеть для его, чумаковской, технической немощи, «выводиловки», для «оплошки», как одним словом называл все беды конторы Чумаков, в том числе, и провальное снабжение стройки?.. Когда явившийся к нему Силантий попросил, теребя в руках свой малахай, пособить бригаде, Чумаков по дружески огрел Силантия по спине — обостренно переимчивый — он давным-давно перенял и этот ермаковский жест. — Стоишь, старый?! Злее будешь!

Но сам он, Чумаков, с каждым днем становился не злее, а скорее несчастнее. Маленькие глазки смотрели вокруг печально, движения короткопалых, загребистых рук теряли уверенность.

Стройка стояла!

Глядя на мертвые корпуса, Чумаков почувствовал себя больным, почти полумертвым человеком. Месяц простоя отнял бы у него, он чувствовал, год жизни.