Григорий Свирский - Ленинский тупик

Новая русская история, которую ему тоже приходилась преподавать, подкидывала ему уж не только факты, но целые пласты собственной его жизни.

Истерика заводского собрания на Шарикоподшипнике, где начался трудовой стаж — аплодировали любым приговорам «изменникам» — это ведь не только от опасений, холодивших сердце («как бы и тебя не загребли»); страх, запомнил навсегда, нагнетался крикунами от ЦК партии, видимо, согласными с Чернышевским». В России сверху донизу — все рабы». Судя по всему, с Чернышевским не спорили и в октябре 1917.

Глубоко осмысленно, годы и годы, создавалось «Республика Советов» для СЕБЯ, а Советам — для бумаги. Потому «Караул устал» матроса Железняка мы почти не вспоминали. Разогнал матрос учедительное собрание — туда ему и дорога! А вот вранье «Правды» про Советы, как народное самоуправление, на десятилетия оставалось фундаментом нашей обильно кровавой «народной» постановки… Потому «могучий» Советский Союз нам, работягам, никогда дома не строил, а лишь бараки. И не только на стройках, что было естественно, но много лет даже возле огромных заводов — «Шарика» и автомобильного имени Сталина…

«Вся полнота власти» Шуры Староверова все советские годы была исключительно — НА БУМАГЕ.

Подумал так и — самого себя испугался.

Еретиком ты становишься, Игорь! Такое в Университете и произнести невозможно. Стоит рот открыть…

Знакомый Игоря Ивановича — известный профессор-философ, сказал, что на XX съезде с докладом о культе поспешили.

Игорь Иванович свои «еретические мысли» в Университете старался держать про себя, но знаменитого философа все же, не удержался, публично, на своей первой лекции, окрестил философским держимордой.

Никогда еще он не размышлял столько о больших социальных процессах современности, как в эти дни.

Как решают у нас судьбу обмелевших рек! Взрывают пороги, срезают косу или — это куда чаще! — повышают уровень реки..

Но не политический уровень Шуры Староверова… Государям спокойнее править быдлом, которое голосует за кого угодно и травит кого угодно…

Одно утешает — сталинский Гулаг, как и «Кровавое воскресенье», — история… И это уже навсегда..

Чем бы ни занимался Игорь Иванович, думал он об этом. Подобные мысли не оставляли его и в вездеходе, который вез руководителей стройки с завода прокатных перегородок в день окончательной отладки ермаковского стана. Вездеход мчался, постукивая изношенными пальцами цилиндров, по будущему проспекту, с отмеченному в пунктирами котлованов.

Возле полуразрушенного дома Ермаков отпустил шофера, сел, вместо него, за руль, пробасил, не оборачиваясь:

— Скоро ли проводы, Игорь Иванович?

Игорь произнес с усилием:

— Несколько отложим их, Сергей Сергеевич.

Ермаков всем корпусом, повернулся к нему:

— Что, неугомонный, хочешь все дела переделать?

— Нет, только самые главные.

— По части домостроения?

— Важнее.

Ермаков отмел взмахом руки слова хрущевского «казачка».

— Нет ныне в Советской стране дела важнее нашего. Не считая, разумеется, пшенички.

Игорь Иванович отозвался не сразу. Наконец ответил с верой в Ермакова, и не столько в Ермакова-администратора, сколько в Ермакова-творца:

— Есть, Сергей Сергеевич!

Есть дело поважнее даже домостроения… если дома уже выстроены.

Оба засмеялись, но Ермаков от «странной темы» не ушел.

Повторил с искренним недоумением:

— Есть дело, говоришь, твое кровное дело! Более важное, чем домостроительство… И ты… и я, значит, не выполняем?

— Увы, и даже не хотим выполнять… Потому как намного вам спокойнее управлять Тихоном Инякиным, Чувакой, а не Нюрой и ее мужем.

Ермаков слушал Игоря Ивановича оборотясь к нему, затем отвернулся, глядел на отраженние Некрасова в зеркальце.

— Ты в свои…. эти… бредни кого посвящал? — спросил он наконец. — Огнежку, например… Та-ак! — И вдруг взъярился: — Премного благодарен!

Игорь Иванович умолк, настороженно глядя на крутой и высоко подстриженный затылок Ермакова, который колыхался над широченной, точно из красной меди, шеей.

Игорь Иванович понимал, что этот их разговор не совсем ко времени. Однако он не мог более таить в себе то, ради чего остался на стройке. Он и предполагал, что первая реакция Ермакова на его слова будет, в лучшем случае такой.

Самоуправство Ермакова, понимал Игорь Иванович, вовсе не оттого, что он непомерно честолюбивый или алчущий власти человек, хотя он и честолюбив и властен. Нет, главным образом это от укоренившегося представления, что «всегда было так».

«Всегда» означало у Ермакова — с того дня, когда, поскрипывая яловочными сапогами с вывернутыми наизнанку голенищами, белые ушки наружу, он впервые подошел к толпе бородачей-сезонников в лаптях, с холщовыми мешками и котомками в руках и объявил им веселым голосом, что он, слесарь-водопроводчик Ермаков, — «прошу любить и жаловать, черти бородатые!» — назначен их начальником.

А что было до него, то не в счет: прежний начальник, разводивший с мужичками талды-балды, оказался «англо-японо-германо-диверсано», как обронил однажды Ермаков с горьковатой усмешкой.

В расцвеченном плакатами и победными диаграммами коридоре треста Ермаков то и дело останавливался, загораживая своими квадратными плечами путь Игорю Ивановичу. Принимал поздравления. Мясистое лицо его воссияло улыбкой именинника, который, чем бы его ни отвлекали, помнит, сегодня — его день… Та же неугасимая улыбка встречала Игоря Ивановича и на другой день, и через неделю, и через месяц — едва он переступал порог кабинета управляющего.

«Все идет удивительно хорошо, — казалось, увещевала она и неугомонного «хрущевского подкидыша». — Трест возводит в год около сотни домов. Знамя получили. Экскурсантов у нас топчется гуще, чем в Третьяковской галерее. «Чего тебе еще, подкидыш чертов?!

Телефоны на столе Ермакова звонили почти непрерывно. Хватаясь за телефонные трубки, подписывая бесчисленные разнарядки, рапорты, ходатайства, Ермаков привычно уходил от любого неприятного ему разговора.

И все это с улыбкой приязни на круглом, довольном лице.

«Родимая-негасимая…» — мысленно бранил эту улыбку Игорь Иванович.

У Игоря иссякло терпение, и однажды он вызвал управляющего в профсоюзный Комитет.

Толкнув ногой дверь профкома, Ермаков остановился в недоумении.

Некрасов был не один. У стола, покрытого зеленым сукном, сидел Акопян.

Возле него в пепельнице груда окурков. Несколько окурков сплющены, торчком. «Нервничает Акоп-филантроп»!

У окна толстяк Зуб, по кличке «Зуб-праведник», из семьи некогда ссыльных казаков, начальник первой стройконторы, покусывает карандаш, как всегда перед сложным делом. Подле него Матрийка из Мордовии, низкорослая, в спортивном костюме и цветном платочке, известный штукатур, чемпион по толканию ядра, вообще «знатная дама треста», как окрестил ее шутливо Ермаков. Обычно Матрийка, предвидя шуточки Ермакова, начинает улыбаться ему метров за двадцать. Сейчас светлые бесхитростные глаза ее смотрят холодно.