Петрус Кристус - Узники коммунизма

Он снова остановился, глубоко вздохнул и более тихим голосом продолжал:

— Я хочу вам сообщить, что на днях должны меня освободить, т. е. перевести в тюрьму, а там на волю. Поэтому, если пожелаете, я смогу передать вашей семье ваши пожелания и просьбы. Если же меня задержат, то сделают другие: в тюрьме бражка своя!

Он приподнялся с койки, подошел к стене и стал читать видневшиеся на ней надписи.

После некоторого колебания я ответил, что имею к нему единственную просьбу, через его посредство передать семье моей о случившемся со мною.

Он с радостью записал мой домашний адрес на маленьком клочке газетной бумаги и запихнул его в свою кепку.

— Наша святая обязанность помогать друг другу. Вот, смотрите, — указывая на надписи, сказал он, сколько в этих немногих словах заключено страданий, ужасов и проклятий всей этой банде узурпаторов?!

Мне показалось, что это провокация. Я прервал его и сказал:

— Нехорошо, Панаиди, ругаться. Этим вы никому не поможете, а себе повредите.

Он взглянул на меня, замолчал и снова начал кашлять. Потом неожиданно сказал:

— Не бойтесь меня. В нашей стране свобода слова возможна только в тюрьмах, да в… уборных, если и в этих местах за вами не наблюдают сексоты. Наряду с похабщиной, в куче навоза, можно найти замечательные крупицы народной мудрости.

Он начал вслух перечитывать все надписи.

— Да, это сильно сказано: «Входящий — не грусти, выходящий — не радуйся!». Очевидно, это изречение кто-то написал, побывавши кое-где. А бот еще есть и такие, каких вы, наверное, не слыхали: «Кто не был, тот будет, а кто был, тот вовек не забудет».

В это время вахтер открыл дверь и, обращаясь ко мне, грубо скомандовал:

— А ну, высокий, давай выходи к парикмахеру!

Какой-то «кавказский человек» бесцеремонно схватил меня, посадил на табурет и машинкой стал снимать мои волосы. Через несколько минут он добродушно похлопал меня по затылку и, поглядывая на вахтера, возгласил;

— К труду и абарона гатов! В камере Панаиди встретил меня восклицанием:

— О, не на два дня вас подцепили, а на многие годы. Законопатят вас основательно и безоглядно!

А через некоторое время, когда вахтер снова пришел за мной, Панаиди пожимал мне руку и тихо напутствовал:

— Просьбу вашу выполню. Берегитесь сексотов и «наседок». Имейте в виду, что они есть в каждой камере. Желаю вам счастливо выбраться. Прощайте!

Как потом выяснилось, просьба моя выполнена не была, а личность этого странного человека так и осталась для меня загадкой.

Было зимнее морозное утро. Дул сильный ветер. Сквозь обмерзшие окна в комендантский коридор пробивались первые лучи восходящего солнца.

Вахтер открыл тяжелую железную решётчатую дверь, ввел меня в полутемный подвал и стал открывать камеру № 7.

«Ну, теперь-то и начинается эта самая «конопатка», — подумал я словами Панаиди и нерешительно вошел в камеру.

Большое подвальное помещение с маленькими щелями, вместо окон, слабо освещалось дневным светом, было заполнено облаком сизого махорочного дыма. На семи топчанах, прикрытых истрепавшимися сенниками, сидели и лежали люди, беспрерывно дымя цыгарками. Приглушенными голосами они о чем-то говорили, перебивая друг друга и беспрерывно ругаясь. Когда закрылись за мною двери и я, поздоровавшись с ними, сел на указанный мне вахтером свободный восьмой топчан, все сразу замолчали и стали задавать мне обычные вопросы, кто я такой, откуда я, за что меня арестовали и т. п. Выслушав мои ответы и короткий рассказ о приключениях с Панаиди, один из них, очевидно, хорошо знавший уголовный кодекс РСФСР, приподнялся на локте и проговорил:

— У вас, гражданин, судя по всему, дело не безнадежное. Срок вам уже приготовлен: от 6 месяцев до вечного пребывания. А этим «петухом», который вам кукарекал в предвариловке, ГПУ хотело вас немного развеселить. О подробностях же узнаете у своего следователя… А пока, авансиком одолжите табачку.

Я ответил, что не курю. Говоривший выругался, махнул рукой и добавил:

— Я тоже когда-то не курил, но когда жизнь дала трещину, пришлось поддерживать себя курением. Через недельку-другую, гражданин, когда ГПУ крепко наступит вам на хвост, вы станете первым курильщиком. Без курева в тюрьме невозможно быть. За табак у нас отдают «пайку», костюмы шевиотовые, сапоги, всё — до совести и невинности включительно, если вы не потеряли их еще на «воле». Камера засмеялась.

С новыми моими товарищами по камере я познакомился очень скоро. Одессит попал за налет на хлебный ларек; краснодарец за какую-то небольшую растрату; бывший красный партизан — за какое-то дело с поджогом кирпичного завода; два немца-колониста — за связь с заграницей и получение от общества «Братья в нужде» денежной помощи; бывший красноармеец — за еврейские анекдоты и последний — местный юноша за антисоветские разговоры. За исключением первых двух уголовников, остальные были «контрики» и с предъявленными им обвинениями по 58 статье сидели уже по несколько недель. Они очень охотно делились со мной своими переживаниями и негодовали на тех, кто их «продал». Особенно волновался бывший красноармеец из местного гарнизона.

— Подумайте, — возмущался он, — за какой-нибудь пустяковый анекдот и мне грозит трехлетний «штемпель», — а?! Всё равно, я буду на них жаловаться товарищам Ворошилову и Калинину. За такой подход к бывшему комсомольцу-батраку и красноармейцу им попадет.

— Ты лучше расскажи нашему новому товарищу анекдот, — вмешался одессит и засмеялся.

— Да, что же тут рассказывать, когда этот анекдот все колхозные бабы знают, — продолжая волноваться, говорил бывший красноармеец. Никакой политики в нем нет, а сексоты донесли политкомиссару и меня арестовали, — поспешил вставить бывший красноармеец.

— Ничего, ничего, товарищ красноармеец, и вам надо немножечко попилить сосенки да елочки, да с тачечкой покататься, — заговорил снова одессит.

— Пятилетку-то надо кому-нибудь выполнять. Портфели носить и всякие говорильни разводить — одно, а каналы рыть — другое.

Красноармеец махнул головой и решительно выкрикнул;

— Всё равно, я буду жаловаться в Москву и своего добьюсь!

— Чудак ты, Божий человек: ты не первый и ты не последний. Тебе вбили в мозги, что на местах власть, может быть, и плохая, а вот, в Москве, — там настоящая, справедливая… Одинакова она везде. Сотни тысяч людей сидят за анекдоты, Москва об этом знает. И если бы твой Калинин их поосвободил, кто же тогда будет строить социализм?!

Вспоминая предупреждение Панаиди, я обвел всех взглядом и подумал: «Кто же из этих семи человек шпион?».

Трудно было сразу разобраться и я решил осторожно перевести разговор на другую тему.