Дмитрий Михеев - Идеалист

Жестоко и до крайней степени подло вело себя в таких ситуациях Я. Оно являлось в самый тяжелый момент и наносило самые тяжелый удары с явной целью прикончить его: «Бездарь, умственный лодырь, что значит твое «подкопаться»? Ты согласен на механическую работу лишь бы не совершать умственного усилия. Ты просто тупица, ремесленник…»

Илья бежал от него в кино, на концерты или в спортзал. Заметим, что волейбольная площадка была самым эффективным средством…

На сей раз такое случилось за несколько дней до дня рождения Стешиньских. Промаявшись один день и чувствуя, что второй грозит стать повторением первого, он решил все бросить и тут же вспомнил, что у него до сих пор нет подарков. Ему захотелось подарить им что-то значительное, со смыслом — с тайным смыслом, с глубоким смыслом… Илья приготовил внеурочную чашку кофе, развернул кресло боком к столу — в знак того, что он отворачивается от «этой бесплодной софистики» — и принялся осмысливать проблему подарков.

Вначале он с презрением отбросил все забавные безделушки, типа болванчика, выпускающего струи ядовитого дыма, затем — плюшевых мишек и плачущих кукол с автоматическими глазами, решительно отодвинул в сторону духи, брошки и вообще все предметы женского туалета, повертел перед мысленным взором китайскую авторучку и положил ее в общую кучу… нет, подлинно глубокий смысл могло скрывать в себе только произведение искусства. Оно должно быть красивым — это ясно, но что за смысл?.. Что он, собственно, хотел бы сказать им, нет — ей? Что они умны, очаровательны? Что он ни на что не претендует и ни в коем случае не станет навязываться со своей дружбой? Держаться по-приятельски сдержанно… Пусть знают, что не все русские дикари и азиаты… В конце концов, замыкаться в собственной культуре, какой бы первоклассной она не была, значит ограничивать себя… Но разве они замыкаются? Нет, дело не в этом. А в чем же? Все дело в их предвзятости…

Почувствовав, что мысль его упорно сносит к опасному, негостеприимному берегу, Илья решил радикально поменять тактику: двигаться не от идеи к вещи, а наоборот — пойти в магазины, художественные салоны и…

Я думаю, дорогой читатель, что вас ничуть не удивит и не обидит отношение Снегина к магазинам — советским, разумеется, ибо других он не знал. А оно… Нет, не могу — что-то претит мне, кажется, будто пишу на него донос, ибо нет лучшего способа выяснить лояльность гражданина, как узнать его отношение к магазинам и к системе снабжения вообще. Впрочем, глупости все — при чем тут донос (нелепое, устаревшее, как широкие брюки и кепки, слово), скажем лучше «нелицеприятная, дружеская критика». Итак, Снегин не испытывал к магазинам той особенной, немного странной любви, свойственной большинству советских людей, той нежной с горьковатым привкусом привязанности пса к хозяину-самодуру, от которого никогда не знаешь, чего ждать — то ли ласки, то ли побоев. До середины октября 1967 года Илья относился к ним с холодной настороженностью, а покупки делал по принципу: «пришел, увидел, купил». Он не знал охотничьего азарта, его не возбуждал вид очереди в двести человек, он не испытывал щемящего чувства собственного превосходства, вырвавшись из толпы страждущих с покупкой в руках… одним словом, ему был недоступен весь комплекс тончайших наслаждений, сопровождающий акт покупки в нашем магазине и более того — он определенно страдал некоторой социальной недостаточностью, ибо не замечал или воспринимал как должное тысячи мелких снисхождений, которые ему, не известно почему, оказывали продавщицы. Была в его манере говорить: «Добрый день! Девушка, вы знаете, мне нужны носки, такие-то и такие-то…» очаровательная нездешность, чувствовалось, что он стоит «над схваткой», страстной, никогда не прекращающейся схваткой продавца с покупателем. С рассеянной вежливостью он брал из рук продавца аккуратно, дважды завернутую селедку и говорил, получив из-под прилавка пакет с тремя банками растворимого кофе: «Спасибо, я не пью растворимый кофе, я просил вас триста грамм натурального, в зернах.»

Несмотря на эти снисхождения и поблажки торговой сети, повторяю, на двадцатое октября 1967 года Илья не испытывал к ней особо теплых чувств. С этого числа, после двух дней бесплодного хождения по магазинам, он возненавидел их на весь остаток своей жизни, и, надо прямо сказать, — без особых на то оснований, ибо один подарок он все-таки купил (комплект пластинок «Русская хоровая музыка XVI–XVIII веков»), а что касается «хама», которым его наградила одна продавщица, и риторического вопроса: «Гражданин вы что, лучше других?», заданного другой, то кто же всерьез воспринимает такие вещи! Но не таков был Илья Снегин. Вернувшись в свою похорошевшую келью в состоянии мизантропии и сильной головной боли, он принялся размышлять о причинах порочности советской системы обслуживания. Почему на покупателя смотрят как на оккупанта? Почему за собственные деньги вещь нельзя просто купить, а надо «доставать», добывать, вырывать у кого-то? Нет, не оккупант — проситель, жалкий, нищий и надоедливый проситель, зануда, не желающий брать все подряд, сам не знающий, что он хочет…

Он был на пути к истине, он быстро приближался к ней, когда пришел к заключению, что непосредственной причиной является дефицит и низкое качество товаров, которые в свою очередь объясняются, по-видимому, низкой производительностью и неоперативностью экономики… Он, без сомнения, уже тогда пришел бы к первопричине, если бы не безотлагательная проблема подарка, которая из весьма приятной два дня назад успела стать безнадежно тягостной. Помочь ему мог только Андрей Покровский, но с ним было трудно связаться, так как жил он на другом конце Москвы и телефона не имел. Пришлось звонить его товарищу, жившему по соседству, и просить зайти к Андрею — Илья терпеть не мог являться «татарином». Через час Покровский позвонил ему, выругал за церемонии и сказал, что ждет.

С Андреем Илья познакомился курсе на третьем, когда в холле северной аудитории физфака была устроена его полуофициальная выставка (в разгаре была знаменитая оттепель, за которой не последовало весны). Теперь там оборудованы канцелярии, а в начале шестидесятых — всегда была какая-нибудь выставка, фотомонтаж или газета с нейтронным юмором. По окончании, как водится, в том же холле художник отвечал на вопросы любознательных физиков, желавших знать, что означают бледные, похожие на поганки, люди с проросшими в земле ногами, или — младенец, орущий на куче мусора, или — пирамида из полусгнивших трупов, по которой карабкается молодой и энергичный, и т. д. Художник, молодой человек лет двадцати пяти, посмеивался и, уклоняясь от спора, спрашивал их, как они сами трактуют ту или иную картину. Они отвечали, перебивая друг друга, спорили и вскоре сам художник оказался в стороне от дискуссии, что его, по-видимому, в наибольшей степени устраивало. Особенно выделялся высокий, белобрысый юноша, которого Покровский окрестил про себя «комсомольским вождем». Сей спортивного вида оратор упрекал его в социальном пессимизме, в том, что он не верит в прогресс (он произносил это слово явно с большой буквы). Но удивило Андрея, что «вождь» хвалил две-три работы, которые ему самому казались лучшими среди представленных. После дискуссии юноша подошел к нему и стал напрашиваться в гости посмотреть другие картины. Поскольку Андрей не сомневался в присутствии на обсуждении, по крайней мере, представителя комсомольского бюро, он тут же решил, что это именно он. Однако, во взгляде и улыбке «технаря» не просвечивалось даже намека на какую-либо тайную цель. И Андрей пригласил, за что получил от друга детства Игоря следующий выговор: «Где ты откопал этого марксиста-ленинца? Вечно у тебя сомнительные знакомства. К тебе опасно ходить стало». Андрей, посмеиваясь, отвечал, что Илья помогает ему держаться на необходимой дистанции от соцреализма.