Дмитрий Михеев - Идеалист

Когда девушки спели что-то из польской старины, а затем отрывок из грегорианской мессы, пан Стешиньский обратился к молодым людям по-английски: «Не плохо, правда? Не хватает только мужского голоса… Почему бы вам не поддержать их?» Последнее относилось к Илье. Он немедленно вспыхнул и, проклиная пана, ответил:

— К сожалению, я не знаю ни мессы, ни латыни…

— Но играете на чем-нибудь?

— Нет, — ответил Илья, кусая губы. — У меня не было возможности. Мы часто переезжали с места на место, так как папа был военным, вообще, после его смерти жилось очень тяжело…

— Простите, а что случилось с вашим отцом?

— В Венгрии, в пятьдесят шестом…

— Да? Любопытно… — на мгновенье оживился пан Стешиньский, но тут же принял прежний тон: — Печально, печально…

Извинившись и сославшись на позднее время, Илья начал собираться, и Анжелика, видя его мрачное, почти несчастное лицо, пошла проводить его.

Глава XIX

— Мне кажется, — сказала она, улыбаясь, едва они закрыли за собой дверь, — что вы с ним очень похожи. Смешно, как вы спорили и старались контролироваться. Хорошо видела, как трудно — оба нетерпимые и горячие…

— Да, уж он горячий! — усмехнулся Илья, вспоминая до противного правильный английский пана Стешиньского.

— Правда, очень горячий — как ты, — возразила она, беря его под руку, и со смехом добавила: — Боялась, что будете спорить о национальностях или политике…

Илья молча застегивал пуговицы пальто. И зачем она делает вид, что ничего не произошло? Хочет утешить? Он все время старался поставить его в неловкое положение…

— Что еще хотела сказать. Послезавтра мы все идем в Большой. Конечно, не оригинально: и Де Голль, и Вильсон, все обязательно ходят в вашу Лa Скалу… Для тебя тоже есть билет… Будет Иван Сусанин.

— Спасибо, но… я вынужден… отказаться, — ответил он холодно.

— Что, почему? — встревожилась она. — Это папа доставал билеты и поручил пригласить тебя.

Однако, не удосужился сам сказать об этом, — подумал Илья.

— Спасибо, но я… сегодня, нет — завтра улетаю домой.

Прекрасная идея! И как он только придумал!

— Почему?! Зачем так спешно? Не можешь подождать?

— Не могу… не хочу, — сердито ответил он. — Я так скверно чувствовал себя — ничего не умеющим, ничего не знающим болваном: за границей не был, других языков не знаю, ни на чем не играю, латынь не понимаю и, что еще хуже, занимаюсь бесплодным умствованием… Неужели мои недостатки затмевают достоинства? Или у меня их вовсе нет? — он попытался улыбнуться, получилось что-то горько-кислое.

Она почувствовала, что он подошел к самому краю — еще чуть-чуть, и его страстное, обжигающее признание обрушится на нее, и, желая удержать его, она с мягким укором сказала:

— Зачем так говоришь! Знаешь, что неправда.

Бросив на подоконник перчатки и шапку, он полустоял, полусидел, глядя в сторону и покусывая губы.

— Он все время пытался «поставить меня на место», доказать, что вы это вы, а я это я.

— Не огорчайся, Илюша! Ты очень милый, — сказала она, погладив его по руке.

Эта ласка с привкусом жалости была той горстью соли, от которой раньше времени вскипает жидкость.

— Ах, Анжелика! — он схватил ее руку и до боли стиснул. — Это игра! Я ненавижу! Это игра!

— Какая игра? — обмерла она.

— Бог ты мой, ты лукавишь, ты не хочешь быть искренной! Ничего не может быть хуже!

— Почему, почему я лукавлю?

— Ну, хорошо, Анжелика!.. — он правой рукой перехватил ее талию и без труда привлек к себе. — Ты знаешь, что я… мое отношение к тебе, и ты… я уверен… я не могу ошибаться! — иначе… о! Нет, я не ошибаюсь! Но почему ты такая разная? Что стоит между нами? Неужели это серьезнее и важнее наших чувств?!

Она молчала, опустив голову, свободной рукой сдерживая его, и чем больше он пытался привлечь ее, тем сильнее она откидывалась, изгибаясь в талии.

— Я знаю — религия… национальные предрассудки… все это такая, если вдуматься, чушь!..

— Чушь!? — прервала она его дрожащим голосом. — Может быть, но только для тебя! Для других очень важно — даже не можешь представить как, и тоже очень болит.

— Пойми, Анжелика, ты в плену, ты опутана условностями и предрассудками… в наше время…

— Пожалуйста… мне больно, — высвободила она руку.

На мгновение острый, парализующий стыд пронзил его. Он отпустил ее, но тут же прижался губами к алым пятнам на запястье, бормоча: «Прости меня, ради Бога…». «Неважно». Он снова обнял ее и притянул за плечи. Головы их сблизились.

— Послушай, Джи! Мир пустой и холодный… люди блуждают в нем как обломки планет… и вдруг, когда встречаются две столь родственные… души… что-то внешнее, постороннее мешает…

— Ильюша, — произнесла она очень мягко и, словно устав сопротивляться, склонила голову ему на грудь, — я боюсь, что тебе только кажется, что родственные, потому что очень хочется, чтобы так было. Нас разъединяет очень многое и очень важное: отношение к религии, к Богу…

— Ах, Бог… отношение к Богу… — забормотал он, глупея от ее близости, — нечто внешнее, постороннее… как оно может вторгаться? Посмотри на нас — мы с тобой сами боги, мы созданы друг для друга… Мы так чудесно дополняем один другого — как две половинки целого мира, богатейшего, необъятного…

— Вот, ты настоящий язычник. Ты смеешь себя, нас сравнивать с Богом и подменять любовь к Нему любовью к себе, к… вообще, вот. В тебе слишком много гордыни…

— Ну да — «придите жалкие, нищие духом». Не понимаю, почему жалкие, опустившиеся, спившиеся грешники достойны большей любви? В то время как мы… я… Я тоже не вырос в раю, но всю жизнь стремился к совершенству, к — если уж на то пошло — к подобию Христа. Я закалял свое тело, совершенствовал дух, держал себя в жестокой узде… В то время, как они развратничали и прожигали жизнь. Уверен, что ты тоже, как я… И что же? Теперь они любимые дети Его?!

Илья незаметно для себя ослаблял объятья и только, когда она высвободилась и отступила, спохватился:

— Впрочем, к чему я все это?..

— Нет, пожалуйста, продолжай. Очень интересно. Теперь вижу, что ницшеанский человек уже существует.

— Ради Бога, не издевайся! Ведь я не хвастался, не пускал пыль в глаза. Просто, ты задела меня, упрекнув в гордыне. Я прекрасно сознаю свои недостатки — я не сверхчеловек и даже не половина, однако, э т и, — он показал на проходивших парней, — не составляют даже десятой части его. Разве я не могу взвешивать и сравнивать себя с другими?

Они поднялись на второй этаж и устроились в темном, пустом холле.

— Не то страшно, что чувствуешь себя выше этих, а что не хочешь смириться перед Господом, бросаешь вызов Ему. И меня хочешь вовлечь… Скажи открыто, зачем я тебе? Хочешь… — голос ее дрогнул, не выдержав иронического тона, — хочешь создать сверхчеловека?