Михаил Никонов-Смородин - Красная каторга: записки соловчанина

Мои спутники — ребята простые, идущие против советской власти только потому, что она мучает, разоряет и не дает житья. В наших разговорах у костра я стал вести с ними антикоммунистические беседы, старался осветить события в России критикой марксизма. И вот тут-то обнаружилось у моих собеседников две точки зрения.

Казак Митя и Василий Иванович твердо знали (даже и без моих бесед): вне сильной национальной России нам, к вообще русским, нет спасения. У Петра Харитоныча напротив, была другая точка зрения: он оказался украинским самостийником и при том самого крайнего направления. Меня поразила его удивительная скрытность. Я знал его без малого года два, составлял ему блат и не имел ни малейшего понятия о его «самостийности». Сам я в первый раз встречался со слепой «самостийной» идеологией, производящей все беды и русские и украинские «от москаля». Мои компаньоны, конечно, горячо возражали Хвостенке и у них завязался странный спор.

— Ну, а коммунисты как? — спрашивает Митя, — они кто: самостийники или «москали».

— Нехай будут хоть и коммунисты, або булы наши. Со своими мы справимся, а вот с москалями нет, бо сидят они на нашей шее уже богато время.

— Значит хохлацкий коммунист на другой манер? — язвит Василий Иванович.

Я начинаю постепенно и обстоятельно разбирать зоологическое самостийное положение о том, что все беды от «москаля», представлял ему неоспоримое доказательство о совершенной идентичности и одинаковой сущности коммунистов вне зависимости от народности. Но это ни в какой мере не повлияло на убеждения Петра Харитоновича. Так и остался он самостийником и теперь стал уже не Хвостенко, а Фостенко.

Митя рассказал нам про свое житье в эмиграции. Был он в Афинах, работал на пивоваренном заводе и до сих пор об этом вспоминает с умилением.

— Что же тебя, Митя, заставило вернуться на Родину? — спрашиваю.

— Смутили, — чешет он в затылке. — Поверил рассказам, будто нам ничего не будет после возвращения. Вернулось нас в тот раз человек семьдесят. Разных станиц, конечно. Жили сначала ничего. Ну, потом, конечно, потихоньку всех в конверт. Кого в лагерь, кого расстреляди. Мне пятерку дали.

— И то счастье, — заметил Василий Иванович. — Тебе вот хорошо, баба еще осталась в станице. А меня прямо чисто с корнем. Ну, однако, все же и у меня семья уцелела. Сыну у меня пятнадцать лет. Так он достал себе липу, да и айда из села. Совсем с Алтаю уехал. Эх, вот время пришло. В прежние годы мальчишка в четырнадцать лет совсем еще глупым считался: пасет скот, помогает бабам по дому. А теперь как двенадцать лет, уж он смотрит, как бы документ достать, да из села на вольный свет. Вот и мой. Уже через дядю мне письмо в лагерь прислал. В комсомол записался. Фамилия конечно липа. Мать даже к себе переправил. Написал и я ему перед самым нашим побегом так, чтобы другие не поняли. А Василий, мол, ушел за свою дорогу.

На двенадцатый день мы добрались до горного хребта, с приютившейся у подножия карельской деревушкой. Здесь могла быть опергруппа ГПУ и нам надлежало с особой осторожностью обойти эту деревушку. Задача наша усложнилась преградой в виде быстрой и шумной речки, протекавшей в конце поселка, у самого подножия горы. Кружной обход этого места занял бы целый день.

Пробираемся ближе к селению. Людей пока не видно. Вот дальше уже и идти нельзя: могут увидеть из деревни. Где ползком, где вперебежку наклонившись, мы добираемся до дороги. Перебегаем ее и скрываемся в прибрежных кустах. Как будто нет никого. Начинаем исследовать берег. Метрах в пятидесяти от нас, на берегу, стоят две пустые лодки с веслами. Людей около не видно. Широкая и быстрая река шумит по камням и шуршит донной галькой. Через её быстрины и омуты перейти нечего и думать. Брода вблизи нет.

Решаем завладеть лодкой и переправиться. Быстро грузимся, отталкиваемся. Сильное течение относит лодку к югу, но мы усердно гребем к противоположной стороне: на руле Василий Иванович, я с Хвостенко на веслах, Митя наблюдает, не заметили ли наше присутствие. Противоположный берег тонет в глухой древесной заросли. Что там за этой зеленой стеной? Может быть сидит в кустах засада, а лодка только приманка и мы мчимся прямо в пасть ГПУ. Но раздумывать поздно. Лодка продолжает мчаться поперек речки, минуя водовороты с гребнями пены и шумливые мели. Вот мы уже и перебрались и уже вдалеке от берега, в лесной трущобе. Опять скрываем следы от собак-ищеек: сыпим на следы нафталин и молотую махорку. С высокого дерева на встречной горе опять изучаем местность. Никакого признака жилья. Болота, озера, реки, хребты гор.

Продукты у нас убывают, силы падают. Однообразное питание рисом сказывается в упадке выносливости. Мы проходим в сутки едва семь-восемь километров. Дичи нет, леса словно кладбище — безжизненны и молчаливы. В довершение всех бед начинаются дожди, и мы идем мокрые, едва передвигая ноги.

Шестнадцатый день пути. С утра идет дождь. Болотные мхи напитаны водою, с каждой задетой нами ветки льются на нас холодные струи. Туман. Глушь. Настойчиво движемся вперед. Дождь идет до самого вечера. Наконец, мы, измученные и промокшие до нитки, подходим к горному хребту. Перед нами, среди густых елей высится голая скала. Разводим костер и подсушиваем насколько возможно одежду.

Продукты у нас на исходе, между тем пройдена едва половина пути. Силы наши надломлены лишениями.

— Нам непременно надо подойти к жилью и там добыть корову или лошадь, — говорит Василий Иванович.

Мы не возражаем: хлеба ведь здесь не достать.

Вечером следующего дня мы достигли высокого горного хребта и принялись изучать раскинувшуюся перед нами мозаику болот и озер.

— А вот и жилье, — говорит Василий Иванович, передавая мне бинокль и указывая на постройки на берегу длинного озера.

Среди дремучего леса действительно виднелись возведенные кем-то, новые постройки.

— Завод что ли какой, — недоумевает Хвостенко.

А мне вспоминаются рассказы чекистов — приятелей Туомайнена, о финской коммуне. Из Финляндии переходят советскую границу коммунисты и сочувствующие им. Общение советских граждан с такими беженцами повело бы к разоблачению коммунистической лжи о жизни на западе. Да и беглецы, при виде советских порядков, быстро превратились бы из сочувствующих во врагов. По этим соображениям здесь, в глухих, безлюдных дебрях, организована коммуна для финских беженцев… Разведка наша полностью подтвердила мою догадку: это была финская коммуна.

Мы пошли к берегу озера. Коммуна расположена на том берегу, здесь, около — паром, небольшая постройка: дом и, по-видимому, конюшня.

Наступила ночь. Мы стараемся поближе подойти к постройкам у парома. Вот и огонек между деревьями. Наш природный алтайский следопыт исчез во тьме, а мы остались его поджидать… Через полчаса он вернулся довольный: