Михаил Никонов-Смородин - Красная каторга: записки соловчанина

Мы вошли в кухню. Перед самым входом в узеньком коридорчике судомойка Пуцик мыла в лохани кормушки, принесенные после вечернего кормления. Она работала раньше у меня в крольчатнике и я знал о её близких отношениях к ИСО. По этому случаю мы тщательно закрыли за собою входную дверь и ушли в противоположный угол кухни.

— Что пишут из станицы? — спросил я Нечая.

Тот сдвинул брови.

— Помирают — вот что пишут. Мой брат помер в Ростове на Дону. Так его пришлось сестрам неделю хоронить. На кладбище — очередь. Бросить как собаку в яму — вот как там делают со всеми умирающими на улицах, не хотелось. Вот и стояли в очередь на кладбище.

Я смотрел на брызжущее здоровьем лицо казака и думал об уродливых гримасах коммунистической жизни, состоящей сплошь из вопиющих противоречий. Вот здесь в лагерях, километрах в пяти от нас люди по настоящему бьются только за право остаться живыми на «ураганниках» Успенского, и единственной мечтой лагерника является мечта о кусочке насущного хлеба. Мы здесь в самом центре этого ужаса сыты по горло, ибо живем и кормимся около лисиц и соболей. Я, раздувший из простого бунта крестьянское восстание в семи уездах, его идейный возглавитель жив и даже весьма благополучно существую, а десятки тысяч неграмотных и полуграмотных мужиков, восстававших «против коммунии» с вилами, расстреляны за восстание спустя десять лет после восстания. Вот она проклятая социалистическая кузница, где нет ни правды, ни справедливости и даже простой человеческой логики…

По пути в контору зверосовхоза я встретил воспитателя КВЧ Грибкова. Он, конечно, воспользовался встречей для своих профессиональных целей и начал обычным своим бесцветным голосом нудный разговор о культнагрузке. Я сделал внимательное лицо и слушал заранее мне известное. Мне слишком хорошо была знакома халтурная сторона всякого вопроса о нагрузках. Моя ближайшая цель — в присутствии сексотов и их помощников казаться крайне довольным своим избавлением и верящим в чекистскую добродетель. Я безоговорочно принял всякого рода культнагрузку, отклонив по-своему обыкновению, противорелигиозную работу. Мы в общих чертах наметили план моей работе по линии КВЧ. Как он там будет выполняться — это другое дело. Важно иметь все это на бумаге в видеплана.

— Мне сообщили, — сказал Грибков, у вас имеется изобретение.

Я вопросительно на него посмотрел.

— При КВЧ у нас имеется БРИЗ (бюро рабочего изобретательства), так вот, сделайте нам заявку на изобретение. Мы его продвинем и будем хлопотать о сокращении вам срока.

Я постарался отговориться от этого любезного, но настойчивого предложения.

Навстречу нам шел из сельхоза в зверхоз профессор П. Г. Лапинский. Бедняга до сих пор не мог сносно устроиться и теперь, обремененный всякого рода нагрузками тянул лямку счетовода сельхоза… Грибков тотчас обратился к нему по поводу борьбы с туфтой на производстве. Почтенный П. Г. был выбран и состоял в комиссии «по борьбе с туфтой» — и мы его величали «зав туфтой».

Воспользовавшись возможностью отделаться от Грибкова, я оставил собеседников на дороге и направился в контору.

В кабинете директора было пусто. В секретарской сидел зоотехник сельхоза Сургучев, только что вчера приехавший из командировки за покупкой для сельхоза и для корма лисицам скота. Он поздравил меня с избавлением от канала. Я засыпал его вопросами.

— Как теперь выглядит деревня? Полагаю — вы были исключительно в сельских местностях.

Сургучев пожал плечами.

— От деревни одни воспоминания. Нет деревни. Погибла деревня. Колхоз — это нечто непередаваемое. Вот представьте себе такую картинку: весь скот согнан в одно место. А в этом «одном месте» нет ни помещений, ни кормов. Работа идет по наряду. Каждый день колхозник мотается по разным работам. А уж какова эта работа — лучше не говорить. Скот голодный, без ухода, без хозяйского глаза. Падеж огромный, ибо лечить нечем и некому. И все это как будто никого не трогает. Колхознику все равно на все наплевать. Ведь его лишили имущества и у него пропал всякий интерес к хозяйству, к работе. Все голодны, все злы. Но все же — колхозники живы. В счет кабальных сделок о предоставлении колхозами рабсилы в рудники Донбасса, им дают продовольственные ссуды. Но вне колхоза гибель. Осенью всех обобрала центральная власть. Заметьте — не местная власть, а специально командированные на места члены правительства. И вся неколхозная трудоспособная деревня вымерла. Улицы пусты, все заросло бурьяном. В райисполкоме и губисполкоме оперируют страшными цифрами умерших от голода. Да, как это ни странно, но мы должны быть счастливы, что живем в лагерях. Здесь все-таки как-то можно жить. А там — смерть.

Наш разговор прервал пришедший Туомайнен.

— Ты, Смородин, сегодня примешь питомник, — обратился он ко мне, вызвав меня в кабинет. — Весь инвентарь тщательно проверь. Обрати внимание — у нас имеется два охотничьих ружья и винтовка-малопулька для отстрела хищных птиц в питомнике. Они будут храниться у тебя и под своею ответственностью будешь их давать, когда надо.

Какой неожиданный сюрприз: три ружья. Правда, это не винтовки, а только охотничьи ружья, но все-таки оружие, и при побеге буду не с голым руками.

Выслушав наставления патрона о разных мелочах приемки, я направился обратно в пушхоз. В конторе питомника мы корпели целый день над приемо-сдаточными ведомостями. Считали и пересчитывали инвентарь, животных и материалы. Наконец, на третий день мы закончили приемку и я стал завом зверсекцией зверосовхоза. Свою кабинку у крольчатника я покинул и поселился в самом лисьем питомнике. Там, в одном из его уголков, в непосредственной близости к клеткам со зверями, находился небольшой дощатый сарайчик, оставшийся еще от времен постройки питомника. В этом сарайчике я и поселился. Сюда не имели доступа даже чекисты, ибо вход в питомник им, как людям посторонним производству, был воспрещен. Лучших условий для подготовки побега трудно было бы найти.

Штат питомника был не велик — всего двадцать два человека. Но это был все народ крепкий и здоровый за исключением сторожа питомника, старого егеря Трушина. Хотя ему уже было под семьдесят, но он не терял своей бодрости и был легок на ногу. Старший зверовод Виктор Васильевич Косинов закончил весной срок сидки в лагере и остался здесь по вольному найму. Ему разрешили даже съездить за семьей в Ростов на Дону.

Мало веселого сообщил Косинов в откровенном разговоре о своей поездке. Подтвердил то же самое, о чем пишут в концлагерь со всех концов нашего обширного отечества: голод, людоедство. Больше всего его поразило ругательское отношение населения к ГПУ. Его называли виновником бедствий и проклинали.