Анджей Мулярчик - Земляки

Марыня со стоном поворачивается, бабка подсаживается к ней поближе. Все прислушиваются к канонаде, которая явно приближается. Жена Каргуля гладит по головке малышей, сам Каргуль со страхом поглядывает на Марыню, которая вот-вот начнет рожать. Что касается Вити, то он будто и вовсе позабыл об этой «третьей мировой войне», которая началась по его с отцом милости: он, не отрываясь, смотрит на Ядьку! Казик, заметив это, оттаскивает его в темный угол, где при каждом взрыве вздрагивают, позвякивая, стоящие на широких полках банки и бутыли.

— Что это ты на нее уставился, как баба на епископа, а?

— Ой, тятенька, да что же это мы с вами наделали! — пытается перевести разговор на другую тему смущенный Витя.

— Ты мне отвечай сперва, про что я спрашиваю! — злится отец. — Ну, говори, чего глазеешь на нее?

— Так ведь… чтоб видеть! — притворно равнодушным тоном поясняет Витя.

— А на что тебе ее видеть?!

— Ежели человек хочет что-нибудь запомнить, он должен сперва как следует посмотреть на это…

— Да на что тебе ее помнить? — никак не возьмет в толк Казик.

— А вдруг мы здесь все зараз погибнем? — отвечает Витя и будто ненароком снова глядит на Ядьку, которая сидит возле его матери.

— Погибнем или нет, а вот тебе мой наказ, и чтоб тебе его на всю жизнь хватило: она — Каргулева дочка, а ты обязанный все Каргулево племя ненавидеть!

В этот момент от очередного взрыва на голову Казика густо сыплется штукатурка, он, чертыхаясь, отряхивает ее.

— Так ведь я, тятенька, для того и смотрю, чтоб во мне ненависть сильнее стала! — Говоря это, Витя делает «страшные» глаза, но не отводит взгляда от Ядьки.

У Казика уже больше нет времени заниматься воспитанием сына, поскольку Марыня, глубоко взволнованная внезапными событиями, явно принялась за увеличение рода Павляков. Видя ее мучения и слыша стоны, которые она уже не в силах сдерживать, Казик решает положить конец войне, которую сам начал.

— Все, хватит! — заявляет он. — Будем сдаваться!

— Вот придумал так придумал! — презрительно пожимает плечами Каргуль. — Как это ты сдаваться будешь?

— Откуда ж мне знать, небось я еще отродясь не сдавался! Никакого такого знания у меня нету…

Оглядевшись по сторонам, Казик отрывает кусок от простыни, которой прикрыта охапка соломы под Марыней, привязывает лоскут к граблям и осторожно выставляет «флаг» в оконце.

Внезапно в подвал врывается сноп дневного света: это бабка Леония, отворив дверь, выбирается из подвала.

— Мама, вы куда?! — кричит в оконце Казик.

— Так Витя сказывал — войско идет? Надо пойти кур изловить. Нас-то войско вызволит, а кур как пить дать в неволю заберет. Ни за что пропадут! Цып, цып, цып… — зовет она, не замечая, как во двор, снова ломая забор между усадьбами Павляков и Каргулей, въезжает танк.

Подмяв под себя забор, он останавливается и грозно водит вокруг длинным дулом орудия. Бабка ловит кур прямо возле его гусениц.

Стрельба понемногу затихает. Во двор вбегает несколько солдат в польской форме и десятка полтора мужчин в гражданском с повязками народной милиции на рукавах. Из подвала вылезает со своим белым флагом Казик. Помахивая им, он приветствует завоевателей-освободителей. Люк танка открывается, из него выскакивает советский лейтенант.

— Есть у вас лекарь? — спрашивает Казик. — Врач нам шибко нужный!

— Что, раненые есть? — тревожится лейтенант.

— Баба родит… — Казик уже было кинулся дальше, как вдруг, осененный какой-то мыслью, останавливается и спрашивает лейтенанта: — Вас как звать?

— Павка, а что?

Сумерки. По пустым улочкам городка тащится телега Казика. После канонады, которая гремела весь день, у него в ушах звенит от тишины в городе. Стук копыт отлетает он стен мертвых домов гулким эхом. Казик видит в конце улицы силуэт одетой во все черное женщины, однако та, услышав, что он зовет ее, исчезает, растворясь в тишине, точно призрак.

Казик продолжает плутать по пустынным улицам. Городок оказывается довольно большим. Там и сям на домах виднеются бумажки: «Занято поляком» и надписи мелом по-русски: «Мин нет». Казик стучит то в один «занятый» дом, то в другой — ни одной живой души!

— Эй, люди! — кричит он в отчаянии и вдруг слышит позади мерный металлический стук.

Щелкнув затвором, он резко оборачивается, но видит перед собой всего лишь разбитую витрину часовой мастерской, где огромный рекламный гном бьет молотом по наковальне, отсчитывая секунды: раз, два, три…

Казик уныло бредет мимо пустых витрин, время от времени заглядывая в двери домов. Увидев вывеску аптеки, Казик забирается внутрь через окно: что-что, а лекарства сейчас пригодятся… Он быстро сует в карманы что попадает под руку: вату, лигнин, какие-то баночки, бутылочки, таблетки. Охваченный жадностью, начинает сгребать с полок все подряд. Наконец, прижав к животу добычу, он с трудом подлезает под жалюзи, неловко вываливаясь на тротуар, но ничего не роняя. Поднявшись с колен, он несет к телеге свой «аптечный склад» и вдруг слышит позади дрожащий голос, вежливо предлагающий по-польски:

— Проше пана! Будьте любезны… руки вверх…

Сыплются баночки, бутылочки, порошки, дребезжит стекло, разлетаются в разные стороны таблетки… Обернувшись, Казик видит возле своей лошади худого человека, который направил на него охотничье ружье.

— Ой, — радостно восклицает Казик, — а я думал, ото немец…

— Запрягайте-ка свою кобылу в мою повозку, — командует мужчина.

— Да ты что, сдурел?

— Прошу прощения, но я и сам действую под натиском суровой действительности, — отвечает грабитель, произношение которого выдает в нем варшавянина. Отставив винтовку Казика подальше от телеги, он продолжает: — Я забираю лошадь, но ведь зато оставляю вам жизнь! Мы, поляки, должны помогать друг другу, не правда ли?

— Поступай, парень, как тебе твоя совесть велит, — с досадой говорит Казик, держа руки поднятыми, — да не заставляй хотя спасибо тебе говорить.

— А ты, брат, откуда будешь?

— Из-за Буга, переселенец, — нехотя отвечает Казик и отступает на шаг: дуло грабителя, по мнению Казика, кружит слишком близко от его лица.

— Слава тебе господи, а то я — из Варшавы. Обидеть варшавянина у меня бы совести не хватило!

— У тебя, парень, мозги набекрень. Это что же выходит, которые из-за Буга, они хуже ваших, варшавских? — не на шутку обижается Казик.

— Еще бы! Знаешь, брат, сколько мы во время оккупации пережили!

— А мы сколько натерпелись, покамест сюда ехали, знаешь?!

Несмотря на мирный тон беседы, Казик держит руки поднятыми вверх.

— А я в лагере был! — говорит варшавянин.

— А у нас два раза каратели были!

— А я из лагерей бежал…

— У кого земли нету, тем можно бегать… А ты… Подходящего врага сыскал, на ком хочешь свою обиду выместить! — с горечью говорит Казик.