Василий Сигарев - Замочная скважина

ОНА (тоже шепотом.) Ты же сказал, что хозяйки нет дома.

ОН (идёт к двери, возвращает башмак на место.) Ну и что. Он должен висеть на дверной ручке — мне так спокойнее.

ОНА.У тебя шизофрения. Параноидальный синдром.

ОН.Нет, я нормальный.

ОНА.Нормальные себя так не ведут.

ОН.Ведут!

ОНА.Не ведут!

ОН.Ведут! Ещё как ведут! Вот зачем вы носите одежду?

ОНА.Для тепла.

ОН.А летом? Почему летом в жару вы не ходите голой?

ОНА.… Чтобы меня не видели. Моего тела, то есть.

ОН.А дома? Дома вы ходите безо всего?

ОНА.Иногда.

ОН.Почему же не всегда?

ОНА (молчит, думает.) Не знаю. Мне неудобно. Кажется, что кто-то может увидеть.

ОН (возносит указательный палец к небу.) Вот! Вот о чём я! Значит, вы тоже параноик!

ОНА.Ладно, убедил. Продолжай.

ОН.Что — продолжать?

ОНА.Ну, про свою мечту. Про фантазию или как там её. Про девочку с квасом.

ОН.Ах, да. В общем, в тот день я пошёл за ней. Надеялся на какое-то чудо. Думал, может с ней случится солнечный удар или эпилептический припадок где-нибудь в безлюдном месте. Тогда бы я мог подбежать к ней, сделать вид, что оказываю помощь, а сам бы прикасался к её груди. Проник бы рукой в тот самый промежуток между пуговицами и трогал бы гладкую упругую плоть. Может быть, даже у меня было бы время, чтобы запустить пальчик туда… туда… Ну, вы понимаете?

Целых полтора часа, пока я ходил за ней по магазинам, по кулинариям, у меня была эрекция. Мне казалось, что люди видят, как топорщатся у меня штаны, поэтому я держал руки в карманах. Потом она зашла в какой-то подъезд и исчезла. Исчезла навсегда.

ОНА.А ты, наверное, кинулся в кусты и принялся удовлетворять себя. Угадала?

ОН (не обращая внимания.) Нет, я пошёл домой. Я смотрел на людей. Я смотрел на женщин. Она были такие далёкие, такие недосягаемые. А мне так хотелось владеть им! Владеть всеми сразу!!! И тогда я подумал… Нет, это была даже не мысль. Это было озарение. Или прозрение. Я вдруг представил, что если бы все люди в мире уснули. Не умерли, а уснули. Уснули странным летаргическим сном. Тогда я бы мог овладеть любой женщиной, какой только пожелаю. Они бы лежали на улицах, у прилавков, в очередях, в квартирах — везде, а я бы был тем единственным, кому бы они принадлежали. Я был бы их царём. Я был бы их Властелином. Я был бы их Богом.

ОНА (иронично.) Печальная история.

ОН.Вы ничего не поняли.

ОНА.Всё я поняла.

ОН.Не поняли!

ОНА.Ладно, проехали. Зачем тебе бинокль?

ОН.Этот?

ОНА.Этот.

ОН.Этот плохой. Я хочу купить дорогой. Морской.

ОНА.Зачем он тебе?

ОН.Я смотрю в него.

ОНА (смеётся.) Ясно дело — не слушаешь. Куда смотришь?

ОН.В окна. Напротив нас есть многоэтажный дом и в нём много окон. А в них люди. Они живут там. Умирают. Ругаются и мирятся. Едят, спят, смотрят телевизор. Иногда дерутся. Изменяют друг другу. Играют в карты. Вызывают «скорую». Чешут собак. Смотрят на себя в зеркало. Считают деньги, прячут их в разные места. А я каждый вечер смотрю на них. Выключаю свет и смотрю… Они не знают обо мне, а я сижу здесь и смотрю в бинокль. Они думают, что всё, что они там делают, известно только им. Но есть ещё я. Они не знают, что я существую. А между тем я каждый вечер вторгаюсь в их жизни. Вторгаюсь и живу вместе с ними. Вместе с ними пеку пироги. Вместе с ними размораживаю холодильник. Вместе с ними ложусь в постель. Я почти как БОГ, о котором они ничего не знают и ничего не ведают. Это чем-то похоже на мою детскую мечту. Я владею их жизнями. Как Бог. Как Бог!

ОНА.Там ничего не видно.

ОН.Видно.

ОНА.Я не вижу.

ОН.Видно! Там жизни, которыми я владею.

ОНА (снова ложится, держит бинокль в руках.) Нельзя владеть чьими-то жизнями, только наблюдая.

ОН.Можно!

ОНА.Нельзя.

ОН (резко отбирает у неё бинокль, прижимает его к животу.) Можно! (Почти кричит.) Можно! Можно! Можно мысленно делать с ними всё, что угодно! Можно трогать их! Трогать за самые разные места! Можно плевать на них! Можно щипать их! Колоть иглами! Грабить! Бить! Можно даже убивать!!!!

ОНА.Но им-то что от этого? Что?

ОН.Какое мне дело до них? Главное — я! Главное, я знаю, что могу делать это! Главное — я знаю! Вот, например, у меня была сводная сестра. От первого материного брака. Она потом умерла от рака крови. Так вот, когда мы с ней ругались, она обзывала меня девственником. Мне было четырнадцать, а ей около двадцати. И она обзывала меня. Кричала: «Девственник! Девственник! Будешь им ещё сто лет!» Я всегда плакал после этого. А потом трахнул её. Трахнул, как только захотел! И трахал целых два года, пока она не умерла. У нас в квартире между ванной и туалетом было окно. Оно было закрашено толстым слоем белой краски. Я отковырял краску. Всего маленький кусочек краски, но сквозь этот крошечный просвет я мог делать с моей сестрой самые отвратительные гадости, пока она мылась. Как только она входила в ванную, я закрывался в туалете, вставал на унитаз и смотрел. Смотрел, как она мылит себя. Как она моет там. Она делала это так нежно, словно её орган был хрустальный и стоил миллион долларов. Она была полностью голая. Я мог видеть прыщи у неё на спине и даже ручеёк волос возле пупа, как у мужчин. Иногда она лежала в ванной и ласкала себя. А я смотрел — и трахал её. Потом я кончал и мне становилось противно видеть её тело. Оно начинало казаться мне мерзким, как батон ливерной колбасы. Я замазывал просвет зубной пастой, делал вид, что смываю и уходил.

ОНА.И что же она после этого — перестала тебя называть девственником?

ОН.Нет, она не перестала. Зато я перестал обращать на неё внимание. И перестал плакать. Она-то думала, что я до сих пор девственник, а я уже не был им. Я лишился своей девственности с ней. С ней! Но она не знала об этом. И так и не узнала до самой своей смерти. А потом я пришёл к ней на могилу и всё рассказал. Я даже вспомнил, как она ставила себе во влагалище клизмы. И рассказал ей об этом. Рассказал, чтобы она не думала, будто я всё выдумал. Я рассказывал ей это и смеялся. Смеялся и плакал. Плакал и смеялся.