Елена Алексиева - Мадам Мисима

Если дерьмо вас смущает, я научу вас одному трюку: подложите побольше ваты. И вам удастся избежать конфуза. Рука ваша не дрогнет, и потом в смертном акте не напишут, что вы только поцарапались.

Всему этому, разумеется, научил меня он. Всему самому важному, что я знаю о жизни, научил меня он. Главное, это постоянно прикрывать срам подручными средствами и косметикой. Не изменять себе, настоящему. Ежедневно накачивать мускулы — не для того, чтобы превратить свое тело в храм, а в надежде изгнать раз и навсегда того хилого, потерянного ребенка, который прячется в храме и не желает оттуда уходить.

Но ведь и сердце тоже мускул, господин следователь. Только не видимый снаружи. И в один прекрасный день, перекачавшись, можешь вывести его из строя. Ты тренировался жить за десятерых, а твое сердце могло жить только для одного. (Пауза.)

Сменить прозу жизни на поэзию смерти. Красиво, не правда ли? И романтично. Вот только сначала нужно научиться читать. (Смеется.)

Вы умеете читать, господин следователь? То, что писать вы умеете, я уже поняла. Ваша писанина безграмотна, лишена чувства и проницательности. Вы не чувствуете слов и стоящей за ними правды. Но все же это какое-никакое начало. (Роется в бумагах на полу. Поднимает несколько. Перечитывает.) Снова двойка за домашнее задание, господин сочинитель. Хоть то, что вы здесь написали, в общих чертах верно. Но стиль по-прежнему отвратителен, даже хуже, чем в прошлый раз. И как вы это назвали? «Добровольные признания»? Ха! Ну что за заглавие? Перечитайте классиков! Не важно, кого именно, любого, на выбор — все больше пользы! Вы спутали жанры! Я рассказываю вам драму, а вы пишете сочинение. (Пауза.)

Мне жаль вас, господин следователь. Да, я отлично помню, на какое время назначено судебное заседание. (Пауза.)

Гляньте, уже светает. А я, на вашем месте, начала бы вот так.

Дверь камеры медленно со скрипом открывается. Невидимые руки бросают кого-то внутрь, потом дверь закрывается, слышен поворот ключа. Мадам Мисима некоторое время лежит на полу. Ее кимоно смято и порвано в одном месте. Ноги босые. Грим гротескно размазан по лицу. На лице, у рта, на руках — следы крови и побоев.

Она с трудом поднимается на ноги и добирается до сундука. Он довольно далеко от нар. Достает свои косметические принадлежности и осколок зеркала. Внимательно рассматривает себя, прикасаясь к ранам на лице. Открывает рот и рассматривает зубы. С трудом стоит на ногах. Оглядывается по сторонам, словно в поисках стула. Направляется в угол камеры и подтягивает помойное ведро. Кладет на него сверху кусок фанеры. Совсем тихо, еле слышно, напевает сквозь зубы мелодию из первой сцены. Садится, преодолевая боль.

Осторожно, прерывая напев болезненными вздохами, начинает приводить в порядок грим. На это уходит довольно много времени. Покончив с этим, с трудом встает, плетется к нарам и садится на них.

Из радиоточки раздаются хрипы и треск.

Примерно до середины этой сцены мадам Мисима разговаривает с трудом, шепелявя и чуть коверкая слова.

А, господин следователь. Вы снова здесь. Я не слышала, как вы вошли. Или вы и не уходили?

Вы так добросовестны, что у вас не остается времени на отдых. Напомните мне, чтобы я написала об этом вашему начальству. Такие усердные сотрудники — редкость в наши дни. Вижу по вашим глазам, что вы надеетесь на повышение. Ну что ж, ждать осталось недолго. Я об этом позабочусь. Кое-какие связи у меня остались. Мое имя по-прежнему кое-что значит, даже для тех, для кого до недавнего времени оно не значило ничего. ( Пауза.)

Как вы меня находите? Ваши люди постарались на славу. Три выбитых зуба и один сломанный. И два вырванных ногтя — по одному на каждой руке. И электричество они тоже не экономят, когда идет речь о… Что вы сказали? Добровольные признания. ( Смеется.)

У вас бедное воображение. У вас и у вашего ведомства. А жизнь без воображения вообще ничего не стоит. Но вы еще молоды. Для вас еще не все потеряно. Ну ладно, расслабьтесь. Что вы так напряглись? Только не говорите, что впервые видите, как обрабатывают подозреваемого. Хотите взглянуть вблизи? ( Распахивает кимоно.) Подойдите поближе, не бойтесь. ( Пауза. Запахивается. Туго подпоясывается поясом. Смотрит на свои босые ноги.)

Вы и в самом деле слишком чувствительны. Вам стоит серьезно задуматься, подходит ли вам эта работа. Что по этому поводу говорит ваша супруга? Или она довольна, что вы приносите зарплату, а как именно вы ее зарабатываете, ее не слишком интересует? (Ложится на нары. Тянет на себя одеяло.) Простите, но я должна немного отдохнуть. А вы не уходите. Вы мне совершенно не мешаете. (Пауза.)

Как ваши писательские потуги? Смотрю, вы ничего мне не принесли почитать.

Да нет, я и не думала вас пришпоривать. Наверное, начальство и так вас торопит. Да и время не стоит на месте. До процесса осталось всего ничего. Вы приходите сюда ежедневно, а что толку? Я играю по своим правилам, вы — по своим. Так мы ни к чему не придем.

Я пытаюсь вам помочь, но вы мне не позволяете. Мои попытки раскрыть вам глаза вы воспринимаете как легкомыслие. Ищите истину в фактах, а справедливость — в наказании. Вы ведь сами не знаете, какая она — истина. И в чем справедливость. Когда-то где-то кто-то второпях что-то вам объяснил, да вы и это забыли. Остались лишь два слова, лишенные смысла. И вы стесняетесь даже произнести их вслух. (Пауза.)

Воля ваша. Сегодня у меня нет сил, чтобы настаивать. Скажите, бедный мой мальчик, как сделать вас счастливым, пока это все еще в моих силах. (Пауза.)

Поговорить о нем? Да ведь мы только о нем и говорим.

Разумеется, я его знала. Можно сказать, что всю свою жизнь я знала только его. Сначала была его сумасшедшая больная бабушка-самурай, укравшая его у матери просто так, от нечего делать. Потом — его мать, без которой он просто не мог дышать и которую носил на руках до самого конца. Затем — его жена, которая тащила его на своем горбу целых двенадцать лет, а он в благодарность оставил ее вдовой с двумя маленькими детьми на руках. И, наконец, я. Его кайсаку. Личная Ника Самофракийская, благодаря которой он смог выиграть битву с самим собой, причем так, что его собственная голова стала последней точкой в неразборчивой рукописи его жизни.

Почему он это сделал? Да по многим причинам. По-моему, потому, что у него было все. А когда у человека есть все, он живет в постоянном страхе, как бы это все не потерять. Этот страх постоянно растет и мешает видеть, что там, за линией страха, жизнь продолжается. Не поймите меня превратно. Мисима не был трусом. Он был героем. Он превратил свой страх в нечеловеческую отвагу, а это уже само по себе — подвиг, достойный восхваления.