Лорейн Хэнсберри - Плакат в окне Сиднея Брустайна

Айрис (последний взрыв) . Сидней! Прекрати! Не могу больше! Ничего вы не добились, Сид, люди остались такими же! (Слова ее не доходят до Сиднея.) Ты слышишь? Я же пытаюсь тебе втолковать… Уолли принадлежит им… тем, против кого ты борешься… Принадлежит им целиком: вместе с домом, где он живет, костюмом, что он носит, и зубной пастой, которой он чистит зубы. Они владеют им целиком, полностью, без остатка… (Тащит его к окну.) Вот он, Сид, вот настоящий мир! Слышишь его? Мир, который, по-твоему, поставлен с головы на ноги! (Беспомощный, истерический жест: она словно бросает этот мир в него.)

Сидней (в неистовстве трясет головой: «нет!», но глаза его говорят «да») . Что это еще за психоаналитическая мерзость?

Айрис. Да, мерзость. Ты даже не знаешь, ты даже не можешь себе представить, какая мерзость! Но не психоаналитическая. Даже не скрытая… Многие просто не верят, что ты этого не понимаешь!.. Господи, Сид! Я пыталась тебе втолковать. Слушай, попомни мои слова: через несколько месяцев он будет устраивать пресс-конференции и рассказывать, как его поначалу охмурили белые негры и богемные интеллигенты и как он вовремя спохватился и вернулся под «надежное и верное» руководство своей… «родной партии»! (Она начинает ходить по комнате, как во сне, собирая свои пакеты. Открывает дверь — ив комнату врывается ликующий рев толпы.) Я бы не ушла от тебя сейчас… если бы это хоть сколько-нибудь помогло. Но это не поможет. (Оборачивается; она плачет, не стараясь это скрыть.) Я пришлю за пещами как-нибудь на неделе… Передай Глории, я позвоню ей попозже. (И вдруг.) Ради бога, Сидней, сними ты плакат! Это как плевок тебе в лицо! (Уходит.)

Он протягивает руку к плакату, хватает его и долго держит — в нем нарастает напряженность, — потом разжимает руку. Как слепой, он бредет к чертежному столу, под руку ему попадается длинная линейка — «меч его предков», он поднимает ее перед собой, словно салютуя врагу, которого нельзя зарубить, потом пропускает сквозь пальцы, удержав за верхний конец. Плакат трепещет на окне, как бы живя своей собственной жизнью; рев толпы становится громче; Сидней с треском ломает линейку пополам.

Занавес

Несколько часов спустя. В полутемной комнате угрюмая тишина и полный беспорядок. Сидней лежит, вытянувшись на полу, ноги у него под кофейным столиком. Одной рукой он схватился за желудок: у него приступ.

Рядом стоит бутылка виски и стакан. Когда боль становится нестерпимой, он тупо мычит какую-то песенку.

Вскоре у дверей квартиры появляется Глория, его свояченица, с небольшим чемоданом в руках. Это хорошенькая, как мы уже знаем, женщина лет двадцати шести, с удивительно свежим цветом лица — стопроцентная американка. У нее длинные волосы с кокетливо-беспечной челкой, как у первокурсницы. Одета она скорее с небрежным изяществом, чем со строгой элегантностью. С чемоданчиком в руке она больше всего похожа на студентку, приехавшую домой на воскресенье. Она стучит несколько раз, потом открывает дверь и входит.

Глория (озадаченная, вглядывается в полумрак) . Сидней, ты тут? (Зажигает свет.)

Сидней (пьяно бормочет) . Эй, не надо… Да будет тьма… Да сойдет ночь и покрывалом своим защитит нас от света… Погасите, погасите же свет!.. Вот так-то, Гете, старик! Да будет тьма, я что сказал! Ну… (узнав ее) Глория, привет!

Глория. Вот чудак-человек.

Сидней. Глория!

Она приподнимает его, тащит к дивану.

Сидней (поет) .

(Корчится от боли, едва выдавливая слова.)

Глория. Здорово болит, да? (Задумывается на секунду, затем идет к холодильнику, достает пакет молока.)

Сидней. Ничего у меня не болит!

(Снова затягивает, не вставая.)

(Садится.)

Нет, не эту!

(Запрокидывает голову, как пес, воющий на луну, и запевает) .

Глория (подает стакан) . Перестань, Сид. Ты же не пьян. Выпей вот лучше.

Сидней (думая, что это виски, пьет и плюется) .

Глория. В чем дело, Сид? Что случилось?

Сидней (открывая глаза) . Неужели и ты не заметила грехопадения человека?

Глория. Ничего не понимаю.

Сидней. Эти усилия, эти ночные бдения, эта — прости за неудачное слово — эта (цедит сквозь зубы) страсть… Чего ради? Ради какого- то подонка на службе у сильных мира сего! (Беспечно.) А, не все ли равно! Люди вполне довольны собой и другими, так что оставь их в покое. Никого не трогать — вот и вся мудрость! (Подходит к двери, открывает ее и кричит.) Эй, Гермес, иди сюда, я готов перебраться через Стикс. (Поворачивается к Глории, строит гримасу.) Я отправляюсь к дьяволу, ясно? (Звонко хлопает себя по ляжкам, пародируя «черный» юмор.)

Глория. Тебе нужно лежать. Где Айрис?

Сидней. Кто, Айрис? Моя жена? Черт ее знает! (Бродит по комнате.) Все равно она не из всемогущих богинь. Что-то вроде «Пятницы в женском обличье при громовержце Зевсе», как пишут в «Таймс». Глянь-ка, кто я такой? (Забравшись на диван, принимает позу, в какой изображают Зевса.) Ну, говори, кто? Хочешь, подскажу: не Аполлон. И вообще даже не бог. (Подражая Джимми Дюранту.) Не обращайте пока внимания на мою величественную внешность, но загляните мне в глаза, и вы ясно увидите, что я смертен. (Снова валится на диван.) Вот кто я — типичный Современный Человек, я корчусь от рези в желудке, в уголке глаза застыла слезинка, в руке стакан спиртного, которым тщетно накачиваешься, чтобы заглушить боль… а в голове ни малейшего представления о том, что происходит. (Пьет, садится на диван.) А моя жена сбежала ловить молнии для Зевса. Потому что он неплохо платит и сводит с молодыми и растущими богами и вообще обещает кучу всяких вещей.

Дэвид (входит, холодно) . Я, кажется, попал в самый патетический момент.

Сидней. Дэвид, дорогуша! (Отшвыривает бутылку.) Ты единственный из моих знакомых, кто не боится тьмы. Выпей!

Дэвид. Ты пьян и глуп. Я пойду, у меня гость. (Хочет идти.)

Сидней. Давай, веди ее… прости… веди его сюда, устроим театр абсурда.