Тарас Шевченко - Кобзарь

и меня давнули.

Все же здорово. Под утро

битые заснули...

Православные все тише

по углам скулили

и за батюшкино здравье

Господа молили.

Смех и слезы! Вот смотрю я

на город богатый.

Ночь как день! Куда ни глянешь —

палаты, палаты...

А над тихою рекою

весь каменный берег.

Я гляжу, как полоумный,

и глазам не верю, —

не пойму, не разумею, —

откуда взялося

это диво?.. Вот где крови

много пролилося

без ножа! А за рекою

крепость с колокольней, —

шпиль как шило — как посмотришь,

жуть берет невольно.

И куранты теленькают...

Кругом озираюсь,

вот — конь летит, копытами

скалу разбивает.

Всадник — в свитке и не в свитке,

без седла, как влитый,

и без шапки, только листом

голова повита.

Конь ярится — вот-вот реку,

вот... вот... перескочит!

Всадник руку простирает,

будто мир весь хочет

заграбастать. Кто ж такой он?

Подхожу, читаю,

что написано на камне:

«Первому — вторая»

поставила это диво.

О! Теперь я знаю:

этот — первый, распинал он

нашу Украину.

А вторая доконала

вдову-сиротину.

Кровопийцы! Людоеды!

Напились живою

нашей кровью! А что взяли

на тот свет с собою?

Так мне тяжко, трудно стало,

словно я читаю

историю Украины!

Стою, замираю...

В это время — тихо, тихо

кто-то запевает

невидимый надо мною:

«Из города из Глухова

полки выступали

с заступами на линию,

наказным послали

гетманом меня в столицу,

вместе с казаками.

О, Боже наш милосердный!

О, изверг поганый!

Царь проклятый, царь лукавый!

Здесь, в земле пустынной,

что ты сделал с казаками?

Засыпал трясины

благородными костями;

поставил столицу

ты на их кровавых трупах!

И в темной темнице

умер я голодной смертью,

тобою замучен,

в кандалах!.. О царь! Навеки

буду неразлучен

я с тобою! Кандалами

скован я с тобою

на века веков! Мне тяжко

витать над Невою!

Может быть, уж Украины

вовсе нет. Кто знает!..

Полетел бы, поглядел бы,

да Бог не пускает.

Может, всю ее спалили,

в море Днепр спустили,

насмеялись и разрыли

старые могилы —

нашу славу. Боже милый,

сжалься, Боже милый».

Все замолкло. Вот я вижу:

туча снегом кроет

небо серое. А в туче

зверь как будто воет.

То не туча — птица тучей

белой закружила

над тем медным исполином

и заголосила:

«Кровопийца! Мы навеки

скованы с тобою.

На суде последнем, Страшном

мы Бога закроем

от глазищ твоих несытых.

Ты нас с Украины

гнал, холодных и голодных,

в снега, на чужбину!

Погубил нас, а из кожи

нашей багряницу

сшил ты жилами погибших,

заложил столицу

В новой мантии! Любуйся ж

на свои палаты!

Веселись, палач свирепый,

проклятый! Проклятый!»

Рассыпались, разлетелись.

Солнышко вставало.

Я стоял и удивлялся

так, что жутко стало.

Вот уж голь закопошилась,

на труд поспешая,

уж построились солдаты,

муштру начиная.

Заспанные, проходили

девушки устало,

но — домой, а не из дому!..

Мать их посылала

на ночь целую работать,

на хлеб заработать.

Я стою, молчу, понурясь,

думаю, гадаю:

Ох, как трудно хлеб насущный

люди добывают.

Вот и братия рысцою

сыплет в дверь сената,

скрипеть перьями да шкуру

драть с отца и брата.

Землячки мои меж ними

шустро пробегают;

по-московски так и режут,

смеются, ругают

на чем свет отца, что с детства

трещать не учил их

по-немецки,— мол, теперь вот

прокисай в чернилах!

Эх ты, пьявка! Может, батько

продавал корову

последнюю, чтоб выучил

ты столичный говор!

Украина! Украина!

Твои ль то родные,

чернилами политые

цветы молодые,

царевою беленою

в немецких теплицах

заглушены!.. Плачь, Украина,

сирая вдовица!

Глянуть, что ли, что творится

в царевых палатах?

Как-то там у них? Вхожу я, —

множество пузатых

ждет царя. Сопят спросонья,

все понадувались

индюками да на двери

косо озирались.

Вот и двери отворились.

Словно из берлоги

медведь вылез, еле-еле

подымает ноги.

Весь опухший, страшный, синий:

похмельем проклятым

мучился он. Да как крикнет

на самых пузатых.

Все пузатые мгновенно

в землю провалились!

Тут он выпучил глазищи —

затряслись, забились

уцелевшие. На меньших

тут как заорал он —

и те в землю. Он на мелочь —

и мелочь пропала.

Он — на челядь, и челяди

словно не бывало.

На солдат, и солдатики —

только застонали,

ушли в землю!.. Вот так чудо

увидал я, люди!

Я гляжу, что дальше будет,

что же делать будет

Медвежонок мой? Стоит он,

печальный, понурый.

Эх, бедняжка!.. Куда делась

медвежья натура?

Тихий стал, ну — как котенок!..

я расхохотался.

Он услышал да как зыкнет —

я перепугался

И проснулся...

Вот какой мне

привиделся странный,

дикий сон. Такое снится

разве только пьяным

да юродивым. Простите,

сделайте мне милость,

что не свое рассказал вам,

а то, что приснилось.

Подожгли соседи злые

у соседа хату,

и лежат они, погревшись,

мирным сном объяты.

Да забыли серый пепел

по ветру развеять.

Лежит пепел на распутье,

а в том пепле тлеет

искра пламени большого

и не погасает,

ждет поджога, точно мститель

часа ожидает,

злого часа! Тлела искра,

тлела — ожидала

на широком раздорожье,

да и гаснуть стала.

Так и неметчина спалила

большую хату и семью,

семью славян разъединила

и тихо-тихо к ним впустила

усобиц лютую змею.

Полилися реки крови,

пожар потушили,

а сирот и пепелище

немцы поделили.

И в оковах вырастали

славянские дети

и в неволе позабыли,

кто они на свете.

А на старом пепелище

искра братства тлела,

дотлевала, ожидала

крепких рук и смелых —

и дождалась!... Ты увидел

под пеплом глубоко

огонь добрый смелым сердцем

и орлиным оком!

И зажег ты яркий светоч —

светоч правды, воли,

и славян семью большую

во тьме и неволе

сосчитал ты до едина —

сосчитал лишь трупы,

а не славян. И восстал ты

на крутых уступах —

на всемирном раздорожье —

Иезекиилем.

И — о, чудо! — трупы встали

и глаза раскрыли;

обняли друг друга братья

и заговорили

языком любви сердечной,

подружась навеки!

И слились в едином море

славянские реки!

Слава тебе, ученому,

чеху-славянину,

что не дал ты уничтожить

немецкой пучине

нашу правду! И родное

славянское море

снова станет многоводным,

и в его просторе,

с верным кормчим, под ветрилом,

свежим ветром полным,