Тарас Шевченко - Кобзарь

Старики мои дивятся,

Богу бьют поклоны...

Наймичка же сна не знает,

по ночам со стоном

свою долю проклинает,

плачет горько, тяжко;

да никто того не знает,

не слышит бедняжки,

кроме Марка маленького.

Да и он не знает,

отчего слезами Ганна

его умывает;

отчего его целует

и молится жарко,

сама не съест и не допьет,

а накормит Марка.

Не знает он. Когда в люльке

порой среди ночи

пробудится, шевельнется,

она сразу вскочит,

крестит его,- баюкает, —

за стеною слышит,

спит спокойно ли ребенок,

как во сне он дышит.

Утром Марко к своей Ганне

ручки простирает —

и наймичку с улыбкою

мамой величает...

Не знает он. Растет себе,

растет, подрастает.

Немало лет уже минуло,

годы немало утекло.

На хутор горе завернуло

и слез немало принесло

Бабусю Настю схоронили

и еле-еле отходили

Трофима-деда. Пронеслось

несчастье злое и уснуло —

на хутор снова благодать

из-за лесов седых вернулась

к Трофиму в хату отдыхать.

Уже Марко чумакует

и осенью не ночует

ни у хаты и не в хате, —

кого-нибудь нужно сватать!

Задумался Трофим старый,

спросить Ганну надо б!

Да к работнице. А Ганна

к королевне б рада

сватов слать: «Марка спросить бы,

ему лучше знать-то».

«Ладно, дочка, Марка спросим,

да и станем сватать».

Расспросили, столковались,

сватов снарядили.

С рушниками к Марку в хату

люди воротились,

с хлебом святым, обмененным.

В жупане богатом

кралечку нашли такую —

хоть гетману сватай,

так не стыдно. Вот какое

выискали диво.

«Спасибо вам! — старик молвит, —

а теперь счастливо

довести нам нужно дело

до конца бы, люди,—

обвенчать их. Да еще вот:

кто ж матерью будет

посаженой? Нет ведь Насти!...»

И заплакал тяжко.

Только наймичка у двери

за косяк, бедняжка,

ухватилась и застыла.

Смолкли в хате люди,

горько наймичка шептала:

«Кто ж матерью будет?..»

Время шло. Уж молодицы

каравай месили

на хуторе. Отец старый,

не жалея силы,

с молодицами танцует,

и двор подметает,

да прохожих да проезжих

к себе зазывает,

Варенухой угощает

и на свадьбу просит.

Знай бегает — а самого

еле ноги носят.

Во дворе и в хате хохот

и шум небывалый,

и бочонки выкатили

с громом из подвала.

Прибирают, пекут, варят...

Да только чужие.

Где же Ганна? На святое

богомолье в Киев

пошла она. Молил старый.

Просил Марко слезно

матерью быть посаженой.

«Нет, Марко! Как можно!

Я же наймичка, — неловко

сидеть-величаться

мне на свадьбе... Станут люди

над тобой смеяться.

Пусть Господь вам помогает!

Пойду помолюсь я

святым в Киеве, а там уж

домой ворочуся

в вашу хату, коль примете.

Пока будут силы,

потружусь я...»

С чистым сердцем

крестом осенила

Марка Ганна... Заплакала

и вышла в ворота.

Зашумела свадьба в доме,

и пошла работа

музыкантам и подковкам,

столы поливают

варенухою. А Ганна

бредет, ковыляет.

Пришла в Киев, у мещанки

стала, поселилась,

Нанялась носить ей воду —

денег не хватило,

чтобы отслужить молебен.

Носила, носила,

заработала немного

и в лавре купила

Марку шапочку святую

с Ивана святого,

чтоб голова не болела

у Марка родного.

И колечко от Варвары

невестке достала

и, всем святым поклонившись,

домой возвращалась.

Возвратилась. Катерина

и Марко встречают

за калиткой, ведут в хату

и за стол сажают;

напоили, накормили,

про путь расспросили,

ей в горнице Катерина

постель постелила.

«За что они меня любят?

За что почитают?

О Боже мой милосердный,

может, они знают...

Может, они догадались...

Нет, не догадались —

они добрые...» И Ганна

тяжко зарыдала.

Трижды речка замерзала

и трижды вскрывалась;

трижды в Киев работницу

Катря провожала,

как мать свою. И в четвертый

ее проводила

до кургана в поле чистом

и Бога молила,

чтоб скорее возвращалась,

а то пусто в хате,

словно мать ушла куда-то,

покинула хату.

В воскресный день после пречистой —

после успенья, дед Трофим,

надевши брыль, в сорочке чистой

сидел у хаты. Перед ним

играл с собакой внучек малый,

А внучка, в кофту нарядясь

в Катрусину, как бы пришла

проведать дедушку. Смеясь,

старик с шалуньей говорил,

как с настоящей молодицей:

«А что же ты без паляницы?

Иль по дороге кто стащил?

Или забыла взять из хаты?

А может, вовсе не пекла?

Э, стыдно как! Ну, хороша ты!..»

Вдруг — глядь! — работница вошла

Во двор. Со стариком внучата

бегут встретить свою Ганну.

«А Марко?» — в тревоге

деда спрашивает Ганна.

«Все еще в дороге».

«А я нынче утомилась,

дошла к вам насилу.

Не хотелось на чужбине

ложиться в могилу!

Только б Марка мне дождаться...

Так тяжко вдруг стало!»

И внукам из узелочка

гостинцы достала —

дукатики, и крестики,

да бусы цветные

Яриночке, да из фольги

образки святые;

Карпу глиняную птичку

и лошадок пару,

и четвертый уже перстень

от святой Варвары

Катерине. Деду свечки

из воска святого;

лишь себе с Марком подарка

Ганна никакого

не принесла, не купила,

денег не хватило,

а работать не могла уж.

«А тут где-то было

полбубличка!»

По кусочку

детям раздавала.

Вошла в хату. Катерина

ей ноги помыла

и полдничать усадила.

Не до того было

старой Ганне.

«Воскресенье

когда?» — вдруг спросила.

«Через день».— «Молебен нужно

справить — помолиться

Николаю-чудотворцу,

вынуть бы частицу, —

что-то долго Марка нету...

Сохрани нас Боже, —

он в пути не заболел ли,

вернуться не может?»

Заплакала работница,

еле-еле встала

из-за стола.

«Катерина!

Не та уж я стала:

состарилась, силы нету

на ноги подняться.

Тяжко, Катря, в чужой хате

смерти дожидаться».

Захворала, несчастная.

Уж и причащали

и соборовали Ганну,

да легче не стало.

Возле хаты Трофим старый

как убитый бродит.

Катерина ж от болящей

на шаг не отходит;

День и ночь она над Ганой

очей не смыкает,

А сычи на крыше ночью

худое вещают.

Ни минуты болящая

покоя не знает,

все расспрашивает Катрю:

«Катруся родная!

Что, Марко не воротился?

Ох, если б я знала,

что дождусь его, увижу,

может, легче б стало».

Идет Марко с чумаками.

Идет, распевает,

не спешит, волов пастися

в степи отпрягает.