Тарас Шевченко - Кобзарь

«Где ж наши пануют?

Где пануют, где пируют?

Где запропастились?

Воротитесь, гляньте: в поле

колосья склонились.

Там, где ржали ваши кони,

где трава шумела,

там, где кровь татар и ляхов

морем багровела...

Воротитесь!»

«Не вернутся! —

грянули, сказали

волны в море. — Не вернутся,

навеки пропали».

Правда, море, правда, волны:

такая их доля!

Не дождемся долгожданных,

не дождемся воли.

Схоронили казачество

седые курганы,

не покроют Украину

красные жупаны.

Убогая, сиротою

над Днепром рыдает;

мук ее никто не видит,

слез не замечает.

Видит недруг и смеется...

Смейся, враг лукавый,

да не очень: знай — все гибнет,

но не гибнет слава!

Встанет слава и расскажет,

что было на свете,

и где — правда и где — кривда,

скажет — чьи мы дети.

Наша дума, наша песня

не умрет, не сгинет...

Вот в чем, люди, наша слава,

слава Украины!

Не украшена ни златом,

ни хвастливой ложью,

громозвучна и правдива,

будто слово Божье:

Правда ль, батько-атамане?

Правда ль — песня эта?

Эх, если бы!... Да что скажешь,

коль уменья нету.

А к тому же здесь мне люди

враждебны и чужды.

Скажешь ты: «Не уступай им!» —

да что в этом нужды?

Посмеются над псалмами,

что вылью слезами;

посмеются... Тяжко, батько,

тяжко жить с врагами!

Поборолся бы я с ними,

если б сил хватило;

и запел бы я, да песню

нужда задушила.

Таково-то мое горе!

Я зимой суровой

по снегам брожу, и трудно

Не шуми, дуброва ,

мне запеть... А ты, как прежде,

с песней неразлучен!

Тебя люди уважают

за голос могучий.

Пой про Сечь им и степные

курганы — могилы,

где какой курган насыпан,

кого схоронили;

пой про диво, что пропало

в минувшие лета!

Батько! Грянь же, чтобы стало

слышно всему свету:

как рубилась Украина

за волю и право,

как по свету полетела

казацкая слава:

Батько, грянь, орел наш сизый!

Пусть хоть раз единый

нагляжуся я сквозь слезы

на мать-Украину;

пусть хоть раз еще услышу,

как море играет,

как девушка под вербою

Гриця запевает;

пусть я вспомню на чужбине

радость молодую,

пока в гроб чужой не лягу

и в землю чужую!

Было время — на Украйне

пушки грохотали.

Было время — запорожцы

жили-пировали.

Пировали, добывали

славы, вольной воли.

Все то минуло — остались

лишь курганы в поле.

Те высокие курганы,

где лежит зарыто

тело белое казачье,

саваном повито.

И чернеют те курганы,

словно горы в поле,

и лишь с ветром перелетным

шепчутся про волю.

Славу дедовскую ветер

по полю разносит...

Внук услышит — песню сложит

и с той песней косит.

Было время — на Украйне

в пляску шло и горе:

как вина да меду вдоволь —

по колено море!

Да, жилось когда-то славно!

И теперь вспомянешь —

как-то легче станет сердцу,

веселее взглянешь.

Встала туча над Лиманом,

солнце заслоняет:

лютым зверем сине море

стонет, завывает.

Днепр надулся. «Что ж, ребята,

время мы теряем?

В лодки! Море расходилось...

То-то погуляем!»

Высыпают запорожцы,

вот Лиман покрыли

их ладьи. «Играй же, море!»

Волны заходили...

За волнами, за горами

берега пропали.

Сердце ноет; казаки же

веселее стали.

Плещут весла, песня льется,

чайка вкруг летает...

Атаман в передней лодке —

путь-дорогу знает.

Сам все ходит вдоль по лодке,

трубку сжал зубами;

взглянет вправо, взглянет влево

где б сойтись с врагами?

Закрутил он ус свой черный,

вскинул чуб косматый,

поднял шапку — лодки стали.

«Сгинь ты, враг проклятый!

Поплывемте не к Синопу,

братцы атаманы,

а в Царьград поедем — в гости

к самому султану!»

«Ладно, батько!» — загремело.

«Ну, спасибо, братцы!» —

И накрылся. Вновь горами

волны громоздятся...

и опять он вдоль по лодке

ходит, не садится;

только молча, исподлобья,

на волну косится.

Все в мире проходит. Живет — умирает...

Куда ж оно делось? Откуда взялось?

Ни глупый, ни мудрый про это не знает.

Извечно ведется: одно зацвело —

другое увяло, навеки увяло...

И ветры сухую листву разнесли.

А солнце встает, как и прежде вставало,

и звезды плывут, как, бывало, плыли

и плыть всегда будут, и ты, белолицый,

по синему небу ты будешь гулять

и будешь смотреться в болотце, в криницу,

в бескрайнее море — и будешь сиять,

как над Вавилоном, над его садами

и над тем, что будет с нашими сынами.

Конца ты не знаешь! Люблю толковать,

делиться с тобою, как с братом, с сестрою,

и петь тебе песни твои же спроста...

Скажи ты мне ныне: как быть мне с тоскою?

Я не одинокий, я не сирота:

Есть у меня дети, да куда мне деть их?

Закопать с собою? Грех: душа жива!

Может быть, ей легче будет на том свете,

как прочтет кто-либо те слезы-слова,

Что так бескорыстно она изливала

и ночью украдкой над ними рыдала.

Нет, не закопаю. Душа-то жива!

Как синему небу, как белому свету —

ни конца, ни края душе моей нету.

А где она будет? Чудные слова!

Пускай ее вспомнят хоть на этом свете,

бесславному тяжко его покидать.

Девчата, вам надо ее вспоминать,

она вас имела всегда на примете

И песни любила про вас напевать.

Пока солнце встанет — отдохните, дети!

Вожака вам, дети, хочу подыскать.

Сыны мои, гайдамаки!

Волен свет широкий.

Погуляйте, поищите

по себе дороги.

Сыны мои молодые,

несчастные дети,

кто без матери родимой

встретит вас на свете?..

Сыны мои, на Украйну

летите орлами.

Пусть хоть горе приключится

не в чужбине с вами.

Там и ласковую душу

повстречать не чудо.

Там помогут, там наставят,

а тут... А тут — худо.

Пустят в хату — насмеются,

дурачком считают.

До того умны-учены —

солнце осуждают:

мол, взошло, да не оттуда,

да не так и село.

Мол, вот так-то лучше было б...

Что тут будешь делать?!

Надо слушать, может, вправду

не так солнце светит.

Потому — народ ученый:

знают всё на свете.

А уж вам-то к ним явиться —

как зовут — не спросят.

Поглядят, поводят носом —

и под лавку бросят.

Дескать, ладно, подождите,

найдется писака:

он по-нашему расскажет

и про гайдамаков,

а то вышел дурачина

с мертвыми словами

да какого-то Ярему

ведет перед нами.

Неуч, неуч, дурачина!

Видно, били мало.

От казачества — курганы

(что еще осталось?),

да и те давно разрыты,

ветер пыль разносит.