Тарас Шевченко - Кобзарь

А он думал, слушать станем,

как слепцы гундосят.

Понапрасну ты старался,

человек хороший.

Хочешь славы, денег хочешь –

так пой про Матрешу,

про Парашу, радость нашу,

султан, паркет, шпоры.

Вот где слава! А то тянешь —

Шумит сине море...

А сам плачешь. Да с тобою

весь твой люд сермяжный...

Вот спасибо умным людям,

рассудили важно!

Только жаль, что кожух теплый

на другого шитый.

Очень умны ваши речи,

да брехней подбиты.

Не прогневайтесь, а слушать

я вас не желаю.

Вы разумны, а я глупый...

И я вас не знаю.

Я один в родимой хате

запою украдкой,

запою про то, что любо,

и заплачу сладко.

Запою — играет море,

ветер в поле ходит,

степь темнеет, и курганы

с ветром речь заводят.

Вот раскрылись, развернулись

курганы глухие,

и покрыли степь до моря

казаки лихие.

Атаманы с бунчуками

войско озирают.

Пляшут кони. А пороги

ревут, завывают.

Ревут, стонут, негодуя,

сурово бушуют.

«Чем вы, батьки, недовольны?» —

у старых спрошу я.

И ответят мне седые:

«Молчи, сиротина!

Днепр сердитый негодует,

плачет Украина...»

И я плачу. А тем часом

в жупанах богатых

идут, идут атаманы

с гетманами в хату.

Входят разом в мою хату

ради доброй встречи

и со мной про Украину

начинают речи.

Рассуждают, вспоминают,

как Сечь собирали,

как через пороги к морю

лихо проплывали.

Как гуляли в Черном море,

грелися в Скутари,

как закуривали люльки

в Польше на пожаре,

как в отчизну возвращались,

как они гуляли.

«Жарь, кобзарик, лей, шинкарик!»

бывало, кричали.

Шинкарь мечется, летает,

шинкарь так и вьется.

Кобзарь жарит, а казаки —

аж Хортица гнется —

Гопака дают такого,

метелицу разом,

кухоль ходит, высыхает —

не моргнешь и глазом!

«Гуляй, паны, без жупанов,

гуляй, ветер, в поле!

Жарь, кобзарик, лей, шинкарик,

пока встанет доля!»

Друг за другом ходят кругом

парубки с дедами.

«Так-то, хлопцы! Добре, хлопцы!

Будете панами».

Пир горою. А старшины

на совете вроде:

меж собою речь заводят,

по рядам проходят.

Не стерпели, не сдержали

лихости казачьей —

припустили каблуками...

Я смеюсь и плачу.

От радости плачу, что в хате убогой,

что в мире великом я не одинок.

И в хате убогой, как в степи широкой,

казаки гуляют, гомонит лесок.

В хате предо мною сине море ходит,

темнеют курганы и тополь шумит,

тихо-тихо Гриця дивчина заводит.

Я не одинокий, людьми не забыт.

Вот где они, мои деньги,

вот где моя слава!

А за ваш совет спасибо,

за совет лукавый.

Пока жив, с меня довольно

и мертвого слова,

чтобы вылить горе, слезы...

Бывайте здоровы!

Пойду сынов-гайдамаков

в путь отправлю снова.

Может быть, найдут какого

казака седого.

Может, он их встретит лаской,

теплыми слезами.

И того с меня довольно —

пан я над панами.

Так-то, сидя в своей хате,

думаю в тревоге:

«С кем пойду и кто им будет

вожаком в дороге?»

На дворе давно светает,

встали гайдамаки.

Помолились, снарядились

добрые казаки.

Поклонились, как сироты,

печально и строго.

«Благослови,— молвят,— батько,

в дальнюю дорогу,

пожелай нам доброй доли,

радости на свете».

«Стойте, хлопцы, свет — не хата,

а вы точно дети

неразумные. Кто будет

вожаком надежным?

Кто наставит? Тяжело мне,

на душе тревожно.

Сам растил вас, мои дети,

на ноги поставил.

В свет идете, а теперь там

все книжные стали.

Не судите, что в науках

помочь не пытался.

Самого учили — били.

какой был — остался!

Тма, мна знаю, а оксию

не знаю доныне...

Ладно, дети, погодите:

есть вожак — не кинет.

Есть у меня батько славный

(родного-то нету!).

У него пойдем, попросим

доброго совета.

Сам он знает, что не сладко

сироте без роду;

сам — казак, душа простая,

казацкого роду,

и простое наше слово

он любит и знает,

что певала мать родная,

сына пеленая;

не чурался того слова,

что слепец под тыном

напевает, пригорюнясь,

про мать-Украину.

Любит батько песню-правду

о казацкой славе.

Любит крепко. Идем, хлопцы,

он нас не оставит.

Кабы он меня не встретил,

то, наверно б, ныне

я лежал бы под снегами

на дальней чужбине,

схоронили б меня люди,

забыли б то место...

Тяжело страдать и гибнуть…

За что — неизвестно.

Но минуло... Чтоб не снилось!

Идемте-ка, дети.

Коли мне не дал погибнуть,

запропасть на свете,

то и вас любого примет,

как родного сына.

Там помолимся — и гайда

в путь на Украину!»

Принимай поклон наш, батько!

С твоего порога

благослови моих деток

в дальнюю дорогу!

Было время, гордо шляхта

голову носила,

с москалями и с ордою

мерялася силой,

с турком, с немцем... Было время,

мало ль что бывало!

Шляхта Польшей управляла,

чванилась, гуляла.

Королем играла шляхта.

И король тот — горе! —

так скажу: не Ян Собеский,

не Стефан Баторий!

Все другие перед шляхтой

в рот воды набрали.

Сеймы, сеймики ревели,

соседи молчали.

Да смотрели, как из Польши

короли сбегали,

да слушали, как шляхетство

глотки надрывает.

«Nie pozwalam! Nie pozwalam!» —

шляхта завывает.

А магнаты палят хаты,

сабли закаляют.

Испокон дела такие

творились в державе,

да уселся Понятовский

на престол в Варшаве.

Решил он со шляхтой быть построже

прибрать к рукам — да не сумел!

Добра хотел ей, а быть может,

еще чего-нибудь хотел.

Одно лишь слово «Nie pozwalam»

отнять у шляхты думал он

сперва... Но Польша запылала,

паны взбесились. Крик и стон...

«Гонору слово, дарма праця!

Пся крев! Прислужник москаля!»

На клич Пулавского и Паца

встает шляхетская земля...

И — разом сто конфедераций.

Разбрелись конфедераты

по Литве, Волыни,

по Молдавии, по Польше

и по Украине.

Разбрелись — и позабыли

о воле, о чести.

Сговорились с торгашами,

чтобы грабить вместе.

Что хотели, то творили,

церкви осквернили...

А в ту пору гайдамаки

ножи освятили.

«Ярема, герш-ту, хам ленивый,

веди кобылу, да сперва

подай хозяйке туфли живо,

неси воды, руби дрова.

Корове подстели соломы,

посыпь индейкам и гусям.

Да хату вымети, Ярема.

Ярема, эй! Да стой же, хам!

Как справишься, беги в Ольшану —

хозяйке надо. Да бегом!»

Ярема слушает молчком.

Так измывался утром рано

шинкарь над бедным казаком.

Не знал Ярема о другом...

Не знал горемычный, что зрела в нем сила

что сможет высоко над небом парить,